/cafechan/ - Кафе

Этого автора нашел в одной ненужной никому и скучной книге Мамлеева "Судьба бытия", за что благодарен ему. Зовут его Валентин Павлович Провоторов, занимался всякой мистикой, а так же оставил после себя несколько крутых стихов.

Пора безысхдно мглиста,

дыханий исток иссяк,

лишь блещут, как звон мониста,

голодные сны бродяг.

Ты пальцами странно крутишь,

мерещится синий дым.

Выходит из лампы кукишь,

а ты объясняешь: "- Мим!"

По этой модели гномы

его для тебя скуют.

Уйдёте без слов из дома

по росту искать уют.

Не будет блуждать дорога

и жажда томить в песках:

всего накидает много,

да только не в тех мешках.

Жизнь тебя тихо схоронит,

но вместе с тобою мим

всё будет ловить в ладони

редеющий синий дым.

В квартире дедовской, отчасти буржуазной,

кот-каталептик смотрит из окна.

День четки мнет. Узор обоев красный.

И домработницей обсела тишина.

Изданьем Тарту, желчью самовитой

в табачном пепле стол пересолен.

Висят пеленки юного Давида,

и к радио профессор прикреплен.

Крушимый яд, последние известья!

Вы — сок грейпфрута, завтрак-шоколад.

Трех голосов невнятных перекрестье

о мире знанье терпкое таят:

Кому — вершки, кому — покой и рожки,

кому в застенке каторжном горчей,

почем в России нынче фунт картошки

и что писатель делает ничей…

…но пологом надежным укрывая

своих детей, господь так милосерд,

что даже шум рабочего трамвая

не слышен в запечатанный конверт

квартиры этой.

Давид, Давид! Ты против Голиафа

лишь детскою пращей вооружен,

но, поражен, с тяжелым гулом шкафа

обрушивается, столь громоздкий, он.

Слишком серьезно здесь. Нужно чего-то забавного добавить. Мирослава Немирова знает кто? Читал как-то стишок его на вокару: "унываю блять унываю блять".

***

При Царизме было кайф,

Процветание былО,

И за свой прекрасный лайф

Весь народ ликовалО.

Но проклятой декадне

Это поперек горла;

Все хотели блять оне

Поразвратнее разврат!

Всё бы, сукам, им стихий —

Всё бы им бы, гадам, ницш,

В сраку всё б им поебстись,

Чтоб йщё поганей нигилизм, —

Все б им, падлам, Дионис,

Все б антихрист да Христос —

Вот и, на фиг, доеблись

До известно до чего-с!

Я иду по весенней воде,

Звезды, звезды в моей бороде:

Но в речной весне,

Но в зеркальном сне

Отражается что-то другое.

Но в земном бреду,

По речному льду

Катит саночки кто-то другой.

На коне, на коне лечу,

Песни звонкие грозно кричу:

Только эха нет,

Только мне в ответ

В тишине улыбается кто-то.

В чистых небесах

И глухих лесах

Улыбается кто-то другой.

На земле, на земле лежу,

И на небо куда-то гляжу:

И грибы растут,

И сады цветут,

И ко мне приближается что-то.

А живым зерном

Безымянным днем

Просыпается кто-то другой,

Просыпается кто-то другой,

Просыпается кто-то другой.

Край любимый! Сердцу снятся

Скирды солнца в водах лонных.

Я хотел бы затеряться

В зеленях твоих стозвонных.

По меже, на переметке,

Резеда и риза кашки.

И вызванивают в четки

Ивы — кроткие монашки.

Курит облаком болото,

Гарь в небесном коромысле.

С тихой тайной для кого-то

Затаил я в сердце мысли.

Все встречаю, все приемлю,

Рад и счастлив душу вынуть.

Я пришел на эту землю,

Чтоб скорей ее покинуть.

>>8942

Я вообще не очень большой любитель поэзии, у меня совсем немного стихов, которые мне понравились. Вот еще:

Скушно. Трамваи ушли на войну.

Дворник Василий строчит мемуары.

Он, безнадежно вонючий и старый,

с похотью часто глядит на луну.

А мы продолжаем висеть на крюках,

вбитых небрежно и ассиметрично.

Друг с другом общаемся кодом двоичным

и пальцы считаем на бледных ногах.

>>8943

Плывет в тоске необъяснимой

среди кирпичного надсада

ночной кораблик негасимый

из Александровского сада,

ночной фонарик нелюдимый,

на розу желтую похожий,

над головой своих любимых,

у ног прохожих.

Плывет в тоске необъяснимой

пчелиный хор сомнамбул, пьяниц.

В ночной столице фотоснимок

печально сделал иностранец,

и выезжает на Ордынку

такси с больными седоками,

и мертвецы стоят в обнимку

с особняками.

Плывет в тоске необъяснимой

певец печальный по столице,

стоит у лавки керосинной

печальный дворник круглолицый,

спешит по улице невзрачной

любовник старый и красивый.

Полночный поезд новобрачный

плывет в тоске необъяснимой.

Плывет во мгле замоскворецкой,

пловец в несчастие случайный,

блуждает выговор еврейский

на желтой лестнице печальной,

и от любви до невеселья

под Новый Год, под воскресенье,

плывет красотка записная,

своей тоски не объясняя.

Плывет в глазах холодный вечер,

дрожат снежинки на вагоне,

морозный ветер, бледный ветер

обтянет красные ладони,

и льется мед огней вечерних,

и пахнет сладкою халвою;

ночной пирог несет сочельник

над головою.

Твой Новый Год по темно-синей

волне средь моря городского

плывет в тоске необъяснимой,

как будто жизнь начнется снова,

как будто будет свет и слава,

удачный день и вдоволь хлеба,

как будто жизнь качнется вправо,

качнувшись влево.

Вода в реке журчит прохладно,

и тень от гор ложится в поле,

и в небе гаснет свет, и птицы

уже летают в сновиденьях…

А дворник с черными усами

всю ночь стоит под воротами

и чешет грязными руками

под грязной шапкой свой затылок.

А в окнах слышен крик веселый

и топот ног, и звон бутылок…

Проходит день, потом - неделя,

потом года проходят мимо, -

и люди стройными рядами

в своих могилах исчезают…

А дворник с черными усами

года стоит под воротами

и чешет грязными руками

под грязной шапкой свой затылок.

А в окнах слышен крик веселый

и топот ног, и звон бутылок…

Луна и Солнце побледнели,

созвездья форму изменили,

движенье сделалось тягучим,

и время стало, как песок…

А в окнах слышен крик веселый

и топот ног, и звон бутылок,

и топот ног, и звон бутылок…

смурной пидарас Аркаша и Лариса Джунглева

Ея глазы как огоньки

Пальчики ея тонки

На ногах ея чулки

Бедра гладки и мягки

Ея панцу полосаты

Полосаты и чисты

Ея волосы душисты

Аки кот ея пушистый

Эй, девочка, улыбнись!

>>8951

Еще вспомнил:

Они громыхают тарелками на кухнях полуподвалов,

И я познаю промозглые души служанок,

Дающих унылые всходы в проемах ворот

Вдоль затоптанных тротуаров.

Бурые волны тумана швыряют мне

Со дна улицы искаженные лица,

А от прохожей в испачканных юбках

Они отрывают блуждающую улыбку,

Что проплывает и тает на уровне крыш.

Я такое видел и в момент обомлел,

И тут на пятую точку от этого сел.

Это было с краю пшеничного поля,

Два парня ебли друг дружку стоя.

Я стремился ближе к ним подойти,

И чтоб они не смогли меня найти.

Я парней хорошо мог рассмотреть,

И стал за ними с азартом смотреть.

Представьте, что я такой эротоман,

Мне нравится эти парни - не обман.

Мне парни самому нравятся давно,

Только я не знал, как мне повезло.

Они и обнимались, и прижимались,

Крепко целовались, и не стеснялись.

Одежду стали с себя сразу снимать,

И оказались, в чем рожает нас мать.

У меня и слюнки стали обильно течь,

И мне самому хотелось их привлечь.

Но я боялся им помешать и спугнуть,

И дать дальше продолжить им путь.

Они в этом были так раскрепощены,

Вы и сами были бы этим польщены.

Я видел, как напарник брал хуй в рот

И лизал его, как лижет сметану кот.

Парень охал и держал его за ляжку.

И - вызвал у меня сладкую мурашку.

Он вгонял в анус хуй по самые яички,

И голоса их слушать мешали птички.

Мне хотелось крикнуть:«Не спешите,

Возьмите третьим и меня - ебите!!!»

Но сдерживал себя и на всё смотрел,

Я от увиденного - соития долго млел.

Это делает всякий юноша, мужик и старик,

Если секса хочешь, и уже хочешь дрочить.

Так это - либидо, и тянешься к своему хую,

Я никогда с этой установкой не протестую.

В прошлом позволял дрочить и под партой,

Если смотрел и играл с нудистской картой.

В них голые девушки возбуждали и меня,

Чтобы дрочить, друзья просили, их у меня.

Рядом в соседнем ряду видел таких ребят,

Которые тоже под партами писуны дрочат.

Эта картина даже мне и самому помогала,

И сперму одновременно из нас извергала.

Только импотенты и всякие там моралисты,

Получается, что сами не хотят, они эгоисты.

Не дают услаждаться, что тебе богом дано,

Издают законы, и не знают о сексе- ничего.

Жизнь продолжается и не остановить секс,

Наступил во всем мире большой прогресс.

Появились интернет, смартфоны и клипы,

Где можно узнать поближе любые капризы.

Не сомневаюсь, что сидят ребята голышом,

Чтобы играть у компьютера с - «малышом».

Парни выкладывают похоть для обозрения,

И ищут у других от мастурбации поведения.

Каких только способов не показывают они,

И я убежден, что в этих делах они не одни.

Я наслаждаюсь, любуюсь в их настроениях,

Иногда хочется помочь в их устремлениях…

Только нас разделяет экран и пространство,

Хорошо, что существует - интимное царство.

После оргазма, выброса созревшей спермы,

И не уйдем в будущем от сексуальной темы.

Каждый попробует различные способы ебли,

Некоторые ребята от поисков своих сгорели…

Образовались целые сообщества, есть ЛБГТ,

Только стоит определиться в этом мире тебе.

Я уже пробовал это с девочками и парнями,

И наслаждаюсь, если либидо владеет нами.

Так дарите друг другу этот чудесный оргазм,

От которого ты будете помнить - уже не раз.

Еду в метро, я в нём ездить уже отвык.

А рядом со мной парни стоят впритык,

Как же теперь в такой ситуации быть?

Меня их бугры в штанах стали манить.

На девчонок не смотрю, уже не до них,

Глаза ищут парней, и уже обнажают их.

Представляю, как достаю их потные хуи,

И они в бой рвутся как бойцовые петухи.

Они так рядом, и от меня на уровне губ,

Мне хочется попробовать их хуи на зуб.

Пальцами раздвигаю ширинки джинсов,

Я наблюдаю сразу шевеление их трусов.

Они оживают, и можно видеть такой миг,

Шанс посмотреть на них у меня невелик.

Губы сохнут, я чувствую себя в экстазе,

Я нахожусь в высшей сексуальной фазе.

И, что можно сделать с моей фантазией?

Парни и сами догадались о моей оказии.

Руки потные, я дотрагиваюсь до бугров,

И тут же достаю их красавцев из трусов.

Я сам не понял, как же такой случилось,

Но о чем я тут думал, у меня получилось.

В метро случался у меня похожий экстаз,

Мужик сел, а в вагоне никого кроме нас.

Грохот в салоне стоит, и он мне говорит:

«Ты не против, хочу тебя удовлетворить»

Я вообще- то пробовал, что такое минет,

Мужик хочет отсосать мне в этот момент.

Я ехал на редкную встречу с девчонкой,

С букетом роз и с любовной настройкой.

Из трусов хуй готов выскочить в момент,

В мой адрес звучит от парней комплимент.

И расстегнув молнию моих - «Монтано»,

Мой хуй стоял, как фильме - с Челентано.

Я встал, чтобы можно было его заглотить,

Если кто войдёт, их таким сексом удивить.

Оказалось, и в это время народ схлынул,

Я свой хуёк из штанов джинсовых вынул.

Стал парням делать одновременно отсос,

Казалась, что наш поезд идет под откос.

Громко хлопали двери на станциях метро,

И уже мчимся в темное тоннельное нутро.

Своим носом упирался в кудрявые лобки,

Я старался как можно глубже сосать хуи.

Разве мог я себя представить в той роли,

Но пришлось мне испить реальные роли.

Я перешёл моральные приличия в метро,

И держался у парня тогда за голое бедро.

Я сосал хуи у красивых атлетичных ребят,

И они с воздыханием моего минета хотят.

Этому научился я в метро, у того мужика,

Который умело отсосал у меня - пиздюка.

Я опыта уже с двумя парнями набирался,

Вы не поверите, но их спермы наглотался.

Вот с таким ощущением гляжу на парней,

Кто согласен получить минет, мне видней.

Висит капелька спермы на залупке,

И она может под тяжестью - упасть.

Это как белок на яичной скорлупке,

Мне так хочется слизать эту сласть.

А сейчас она растеклась по ладони,

И поверхность её начала холодить.

Мурашки по телу – как чуткие кони,

Мне её хотелось быстрей заглотить.

«Фу» - ругнутся строгие моралисты.

А у мужиков в мошонке зреет белок.

О нём узнают все ребята - онанисты,

У них она похожа на жидкий белок.

Она похожа как-то на рыбью молоку,

Все мужики извергают свой эякулят.

И никогда не исчезнуть тому потоку,

И для того надо ждать больше ребят.

Когда эта капелька попадает в матку,

И зарождается творение новой души.

Это овуляция при спаривании самки,

Так же оплодотворяют разные мужи.

Но можно просто этим наслаждаться,

И совокупляться не только по любви.

Не надо даже перед ним унижаться,

Если в жизни иного не бывает пути.

Вот и я от этого не смог удержаться,

Девушки меня не стали интересовать.

Хотя очень тогда захотелось ебаться,

Но один парень стал меня завлекать.

Я много надрачивал своей малафьи,

Её удавалось излить в любом месте.

Это могло быть на ферме или у реки,

В кинозале или в парковом туалете.

Мне как-то стало очень стыдно даже,

Когда я оказался у моей тети в дому.

Мы с ней загорали у речки на пляже,

Она застирала мне трусы, но почему?

На них от спермы образовались пятна,

Я знал об этом, но забыл их поменять.

Она про это никому ничего не сказала,

Я знал, что мне негде было их стирать.

Стринги я купил для любимого писуна,

И я редко носил под брюками труселя.

Ткань пропитана при онанизме писуна,

Сперма там была в итоге каждого дня.

Я уже балдею, когда она на хую висит,

И от тяжести с его залупки скоро слетит.

Но я не даю ей на землю просто упасть,

И я в руки беру с наслаждением сласть.

Я капельку отправляю в раскрытый рот,

И такой раскрывается из мужчины - кот!

И у моего брата тщательно вылизываю,

И на свой язычок все капли нанизываю.

Кому-то это покажется так же противно,

А если целуют в рот, и это нестерильно.

Нас уже защитит в этом только любовь,

И я жду, когда он придет ко мне вновь…

Эту сагу нашу и теперь нельзя позабыть,

По сей видимости, ей суждено было быть.

Это были годы нашего полового рассвета.

Мы так гордились славой русского балета.

В нашей деревне, в Рождественский пост,

Радовались, когда появлялся у них гость.

Мы хотели к родным в это время попасть,

Чтоб деревенскую жизнь зимой испытать.

Я зимой в деревню каждый год приезжал,

А потом возвращаться домой я не желал.

Русская печь согревала от любого мороза,

Помогала бороться с простудной угрозой.

На ней с деревенскими девчатами играли,

И до хуйков дотрагиваться им позволяли.

Там начинали познавать азы юного секса,

И каждый знал лексику матерного текста.

Тогда, после парилки в деревенской бане

Бегали по снегу, словно по песку в Анапе.

Только голыми — в чем нас матери рожали,

В лютый мороз мы от стужи не замерзали.

Много раз были с братьями в Ярославле,

И всех нас пригласили зимой к дяде Сане.

И для наших матерей он — любимый брат.

Он был нашему приезду и тогда очень рад.

Нам тети купили билеты в цирк старинный,

Каждый зритель в нем бывает счастливый.

Я в цирк так любил ходить в своем городе,

А в зимние дни ходили при любом холоде.

Вечером родня закатила застолье у себя,

За этим столом можно было видеть меня.

Мы с братьями кое — чего все же выпивали,

Но нам еще тогда вина крепкого не давали.

Мы плясали под диски и различную попсу,

Дурачились, и уже хотели для секса пизду.

Не было рядом с нами кузин наших родных,

Решили, что в этот раз обойдемся без них.

С ними нам всегда было спать — интересно,

Спали летом в светёлке, в ней было тесно.

Мы дрочили: и в тот момент нам не мешали,

Побаивались старших и сестер мы не ебали.

Мы часто ебались и дрочили хуи друг у друга,

И никто не болтал про такое никому из круга.

Кузины видали, как мы еблись в наши попки,

Нас предавали лишь скрипучие старые койки.

Так было с нами, когда не было еще спермы,

Мы говорили с ними уже на эротические темы.

Когда появилась первая настоящая малафья,

Они рассматривали все её, а с ними, точно, я.

И тогда у дяди в Рожественскую лунную ночку,

Я братьями поставил в этих делах свою точку.

Мне тогда хотелось сильно, с ними — ебаться,

Никого не хотел больше при этом стесняться.

Мы легли по разным местам и сразу попарно,

Я лёг с Димой, а Вова с Валей: всё было гарно.

Я трусил, он моложе меня, я с ним — не ебался,

А на полу у братьев уже секс бурно начинался.

Димка с меня мои трусы моментально стащил,

Я не мешкая, в тоже состояние его превратил.

Он такой гладкий и теплый, мои руки — гуляют,

При этом сильно к моему телу его прижимают.

За окном ночью хозяйничал настоящий мороз,

А мы лежим голые и пока искали удобных поз.

Вовка уже сосет у Вальки писун, и себя дрочит,

Он его первый из нас ебать, наверное, хочет.

Я сам возбужден до предела и сам ебать хочу.

И Димину дырочку между ягодиц пальцем ищу.

Это Вовка этому его учил, он часто у них гостил.

Вовка своего никогда ни с кем секса не упустил.

У Димки писун длинный и его приятно дрочить,

И мне хочется в свою попу писун сразу вонзить.

Когда еще мне удаться так кайфово поебаться,

Через пару дней нам придется уже расстаться.

Я сразу почувствовал запах Димкиного писуна,

Мне он понравится, я такой же нюхал у Руслана.

Ещё в летнем лагере, когда проходил тихий час,

И как надо дрочить, он — показывал нам- не раз.

Я принюхался к этому запаху от его члена тогда,

Такое бывает от гормонов, и созревает сперма.

На такой запах у меня писун быстро уже встает,

И сексуального настроения мне лучше придает.

В Димку вошел без труда, и без лишних проблем,

Я сразу от тугой дырочки братишки уже обомлел.

Я тут же спустил в него, а сделал пару вхождений,

Такого удовольствия не знал ещё от извержений.

Все одновременно громко дышали и сношались,

Потом потные голые тела наши — перемешались.

Каждый братик попробовал себя в разных позах,

И излили в рот, и анус — спермы в хороших дозах.

Баловались мы долго, до рождественского утра,

Уже не воспринимали похотливое горячее нутро.

Мы долго проспали от секса, и уснули кто на ком,

А кузины узнали о нашей оргии уже летом -потом.

Можно мне верить, но трудно такое — принимать,

А я с таким упоением могу наши оргии вспоминать.

Рождественскую эту сагу, конечно, — не повторить,

Но кому-то удаться когда-то её реально воплотить.

Над белым замком хлопьев хоровод.

В пустынных залах - леденящий холод.

Повсюду - смерть. И край стены отколот.

И снег лежит от окон до ворот.

Повсюду - снег. На крыше - серый лед.

То - смерть моя вдоль белых стен крадется

в продрогший сад… Она еще вернется

и стрелки на часах переведет.

А — черно, бело — Е, У — зелено, О — сине,

И — красно… Я хочу открыть рождение гласных.

А — траурный корсет под стаей мух ужасных,

Роящихся вокруг как в падали иль в тине,

Мир мрака; Е — покой тумана над пустыней,

Дрожание цветов, взлет ледников опасных.

И — пурпур, сгустком кровь, улыбка губ прекрасных

В их ярости иль в их безумье пред святыней.

У — дивные круги морей зеленоватых,

Луг, пестрый от зверья, покой морщин, измятых

Алхимией на лбах задумчивых людей.

О — звона медного глухое окончанье,

Кометой, ангелом пронзенное молчанье,

Омега, луч Ее сиреневых очей.

>>9081

В переводе Евгения Головина:

А - тьма, Е - белизна, И - пурпур, У - зелёный

О - синий. Тайное рожденье каждой гласной:

А - черный бархат мух - божественно прекрасно

Они над падалью гудят неутолённо.

Зловещая вода безвыходной лагуны.

Е - тайна глетчеров и белых королей.

И - пурпур, кровь плевка. Презрительные губы

В багряном бешенстве алеют веселей.

У - дивный океан зеленоватых прерий.

Весна алхимии. Морщины недоверий

На лбу искателей загадочных вещей.

О - резкий звук трубы и синий запах снега.

Молчанье звездных пропастей. Омега,

О - фиолетовый расцвет Ее очей.

>>9082

Есть у Рембо стихотворение, рождающее бесконечные идеологические споры. Это знаменитый сонет «Гласные». То ли это личная шифровка поэта, то ли насмешка, то ли аллюзия на высшее алхимическое знание:

« А черное, Е белое, И красное, У зеленое, О синее: гласные,

Я хочу однажды рассказать ваши тайные рождения:

А, черный волосатый корсет ослепительных мух,

Которые жужжат вокруг жестокого зловония,

Бухта тьмы;»

Сжатое в начале, стихотворение обретает энергию восходяшего круга. И начале этого круга – слово «ослепительный», относящееся к мухам: В их мерзости, в их страсти к зловонию таится золотая точка трансформации, способная изменить окружающее в сторону гласной «Е». Белое «Е» знакомит нас с пейзажем более светлым и прекрасным:

«Е, белизна облаков и тентов,

Копья гордых глетчеров, белые короли, дрожание цветов;»

Замедленность круга, зачарованность атмосферы, холод полярных стран, белое безмолвие. Недвижность нарушена лишь дрожанием цветов. Но поскольку нет упоминания о ветре, можно вообразить, что цветы дрожат в человеческой руке. При таком допущении, мы сразу входим в сугубо человеческую сферу гласной «И»:

«И, пурпур, кровавый плевок, смех прекрасных губ

В гневе или искупительном опьянении;»

Первые два кватрена завершают круг чисто человеский – от мух до прекрасных губ. Турбуленции инсектов, кровавые плевки, гнев или пьяное покаяние – все позади.

Стихотворение идет по восходящему кругу. Этот круг расширяется, исчезает в безбрежности, взгляд, теряя точку зрения, постепенно расплывается в мирном горизонте:

«У, циклы, божественная вибрация зеленых морей,

Мир пастбищ, усеянных животными, мир морщин,

Которые алхимия кладет на высокие ученые лбы;»

До сих пор мы имели дело с миром земным. Но завершение, гласная «О», начинает новый, небесный цикл, доступный только алхимикам:

«О, высшая труба, звучащая пронзительными откровениями,

Молчание, пересеченное мирами и ангелами:

О – Омега, фиолетовая лучезарность Ее Очей!

>>8926

Ухх, не, я совсем не увлекаюсь поэзией, извини.

>>9192

Извиняю.

>>9193

Спасибо. Мне легче.

Человек — это труп

Завёрнутый в тулуп

Задроченный до слёз

И выброшенный на мороз

Во все стороны смотрящий -

Не идёт ли Разводящий?

На наши общие трапезы мы всегда приглашаем свободу.

Место пустует ее, но тарелка всегда на столе.

Жоглирующей срульке уподобясь

Я выйду в центр комнаты своей

Вод вздрыжных ритмов песенки веселой

Трясу попешницей быстрее эгегей.

>>10184

Восхитительный ямб! Осталось только попросить наиграть талантливого Анончика мелодию и можно спеть песенку.

Господа, господа,

все предметы, всякий камень,

рыбы, птицы, стул и пламень,

горы, яблоки, вода,

брат, жена, отец и лев,

руки, тысячи и лица,

в войну, и хижину, и гнев,

дыхание горизонтальных рек

занёс в свои таблицы

неумный человек.

Если создан стул то зачем?

Затем, что я на нём сижу и мясо ем.

Если сделана мановением руки река,

мы полагаем, что сделана она для наполнения

нашего мочевого пузырька.

Если сделаны небеса,

они должны показывать научные чудеса.

Так же созданы мужские горы,

назначения, туман и мать.

Если мы заводим разговоры,

вы дураки должны их понимать.

Господа, господа,

а вот перед вами течёт вода,

она рисует сама по себе.

Там под кустом лежат года

и говорят о своей судьбе.

Там стул превращается в победу,

наука изображает собой среду,

и звери, чины и болезни

плавают как линии в бездне.

Царь мира Иисус Христос

не играл ни в очко, ни в штосс,

не бил детей, не курил табак,

не ходил в кабак.

Царь мира преобразил мир.

Он был небесный бригадир,

а мы были грешны.

Мы стали скучны и смешны.

И в нашем посмертном вращении

спасенье одно в превращении.

Господа, господа,

глядите вся земля вода.

Глядите вся вода сутки.

Выходит летающий жрец из будки

и в ужасе глядит на перемену,

на смерть изображающую пену.

Родоначальники довольны ли вы?

Хорошо, что нет Царя.

Хорошо, что нет России.

Хорошо, что Бога нет.

Только желтая заря,

Только звезды ледяные,

Только миллионы лет.

Хорошо - что никого,

Хорошо - что ничего,

Так черно и так мертво,

Что мертвее быть не может

И чернее не бывать,

Что никто нам не поможет

И не надо помогать.

Мне снится: нависла рука надо мной,

чтоб дух разлучить

с оболочкой земной.

Блеск лезвия. Алая льется струя.

И падай во мрак,

в вечный сон забытья.

Ничто не исчезло. Никто нас не звал.

Последний твой вздох,

и уходит в провал

все то, что случилось, и все, что придет.

Лишь тьма, тишина

и снежинок полет.

Мне в сердце послышалось несколько слов:

лишился ты многого,

мал твой улов.

И шепчет мне страх: если нынче умрешь,

ты в самом начале

свой путь оборвешь.

Ты должен расцвесть, бросить семя в свой срок.

Для смерти ты слишком ничтожный росток.

В буре деяний, в волнах бытия

Я поднимаюсь,

Я опускаюсь…

Смерть и рождение -

Вечное море;

Жизнь и движенье

В вечном просторе…

Какой же Рильке няша:

Одежды вечер медленно сменяет,

ложась на ветви сада бахромой;

ты смотришь, как миры на небе тают —

один вознесся, падает другой;

и ты покинут на земле знакомой,

навек не присягнувший никому:

ни сумраку умолкнувшего дома,

ни свету звезд, поднявшихся во тьму,-

и нет дороги для тебя иной,

чем, осознав и очертив границы,

в большой и тесной жизни становиться

попеременно камнем и звездой.

>>10696

Как сны мои тебя зовут!

Они кричат беззвучным криком,

в своем отчаянье великом

они мне сердце разорвут.

Надежды нет. Осталось мне

лишь одинокое сомненье,

души больной оцепененье

в холодной, белой тишине.

без начала

как времени

ниоткуда они пребывают

без происхождения мирные

вольные не иметь и отдельное что-то и общее

не проявляя места и подобия

быть знаемыми иль возможными

о просто они и они пребывая

миром одним

тишиною

Я одевать люблю цилиндры мертвецов

Их примерять белёсые перчатки

Так принимают сыновья отцов

И Евы зуб на яблоке сетчатки

На розовый холёный книжный лист

Кладу изнемогающую руку

И слышу тихий пароходный свист

Как круговую гибели поруку

Подходит ночь как добродушный кот

Любитель неприличия и лени

Но вот за ним убийца на коленях

Как чёрный леопард влачится год

Коляска выезжает на рассвете

В ней шёлковые дамы «fin de siecle»

Остановите это смерть в карете

Взгляните кто на эти козлы сел

Она растет и вот уже полнеба

Обвил как змей неотразимый бич

И все бросаются и торопятся быть

Под желтыми колёсами. Кто нЕ был?

Но пусть скачок пускай еще скачок

Смотри с какой невыразимой ленью

Земля вращается как голубой зрачок

Сентиментального убийцы на коленях

Фиалки играли в подвале

Где мертвые звезды вздыхали о мраке могилы

Только призраки окна еще открывали

И утро всходило

Им было так больно что лица они закрывали

И так до заката

Когда погасали

Лучи без возврата

А ночью огни появлялись на стенах домов

Цветы наклонялись над бездной -

их пропасть манила

Внизу на асфальте ходила душа мирозданья

И думала как ей войти в то прекрасное зданье

Так долго ходила, на камень ложилась лицом

И тихо шепталась с холодным и мертвым отцом

Потом засыпала

Вернувшийся с бала

Толкал ее пьяной ногой

Песню о чуде

Забудь, забудь

Христос, к Иуде

Склонись на грудь

Лето проходит

Сумрак дождя

Сон о свободе

А погодя

Песню о чуде

Забудь, забудь

Сдайся Иуде

Иудой будь

Тише, души, солнце там на крыше

Не дыши

Пыльный здесь паркет блестит, а выше

Камыши

Там Христос сидит на крыше

Ни души

Страшно жарко. Тихо в ожиданье

Дети спят в страданье

Годы ждут в реке во тьме

Будит время призрак мирозданья

Навсегда в полдневное сиянье

На стене

Ходит воин в каске оловянной

Что-то зная

Луч горит в зубах часов стеклянных

В башне рая

Будет всё как солнце говорило на заре

Как часы спокойно повторили

В синеве

Менi здається, що живу не я,

а iнший хтось живе за мене в свiтi

в моїй подобi.

Нi очей, нi вух,

нi рук, нi нiг, нi рота. Очужiлий

в своєму тiлi. I, кавалок болю,

I, самозамкнений, у тьмущiй тьмi завис.

Ти, народившись, виголiв лишень,

а не прирiс до тiла. Не дiйшов

своєї плотi. Тiльки перехожий

межисвiтiв, ворушишся на сподi

чужого iснування.

Сто ночей

попереду i сто ночей позаду,

а межi ними — лялечка нiма:

розпечена, аж бiла з самоболю,

як цятка пекла, лаконiчний крик

усесвiту, маленький шротик сонця,

зчужiлий i заблуканий у тiлi.

Ти ждеш iще народження для себе,

а смерть ввiйшла у тебе вже давно.

Утрачено останні сподівання,

Нарешті — вільний, вільний, вільний ти.

Тож приспішись, йдучи в самовигнання:

безжально спалюй дорогі листи,

і вірші спалюй, душу спалюй, спалюй

свій найчистіший горній біль — пали.

Тепер, упертий, безвісти одчалюй,

бездомного озувши постоли.

Що буде завтра? Дасть біг день і хліба.

А що, коли не буде того дня?

Тоді вже гибій. Отоді вже — гибій,

Простуючи до смерті навмання.

С утра забылся он. Сквозь дождь и прель

Упал на раны красный луч небес.

То птица вскрикнет. То с листвы капель.

Всё только бред. Вокруг лишь мёртвый лес.

Покойник спит, навек уснув, забытый.

Лесною музыкой объятый. Пьяно

Вступают черви, в череп вникнув сытый

И в сон его, под звуки фортепьяно.

Как сладко, отстрадав, зажмурить очи

И видеть сны, на свет и прах распасться,

И быть ничем, и дуновеньем ночи

Со всем разделавшись, с небес спускаться -

Туда, где царство спящих, в гетерию

Покойников, в дворцы их, из которых

Картины снов рекой текут, в пиры и

В застолья их, забыться в разговорах.

Где чаши тёмное колеблют пламя,

Где золотые бредят струны лиры.

И море в фортках высоко над нами -

Зелёный луг, прозрачные эфиры.

Улыбка череп озаряет полый.

Он спит, как бог, что уступил мечтам.

И черви, вздувшись, кончив пир весёлый,

На красный лоб вползают тут и там.

Вот мотылёк порхаетот куста

И к ране, к чашечке цветка и грёз,

К бокалу крови никнет, как уста,

Мерцающей, как тёмный бархат роз.

Морского лона потемнело дно.

А где-то под водой, на глубине,

Горит огонь - родимое пятно

На теле ночи, на бездонном дне.

А здесь, во тьме, над током тёмных лет

Зеленопёрый, красноклювый сон

С увядшей лилией - ночной привет:

Но мёртв старик. И вял и жёлт висок.

Сон, он - павлин, что перьями встряхнул.

Лиловым сновидения дымком,

Прозрачной изморосью сеют. Снул,

Он входит в них и тонет целиком.

Огромные деревья в ночь идут,

Кидая тени в бледные сердца

Тревожно спящих. Месяц тут как тут -

Их сторож. Врач. Не изменив лица,

Вливает яд в их кровь. Они лежат,

Друг другу ненавистны. (Это мы.)

И тайной злобой снов своих дрожат.

Их лица стали призрачней зимы.

Как дерево вкруг сердца, собралась

Ночная тень, пуская корни, ввысь

Растет, пьёт соки их, сквозь стон взвилась,

Припала к башне ночи, где взялись

Откуда-то ворота тишины.

Она слепа. Вот вспархивает Сон.

Ночь тяжела и крылья холодны,

Лбы спящих дико расцарапал он.

Вот он завыл. Болезненно-лилов,

Скребёт пространство звук. Вот Смерть вошла.

Крест, пепел, жир, смрад жертвенных голов -

Плоды увядших лет: её дела.

О, демон внутри меня,

Я боюсь, и изредка подношу руку

ко рту и зашиваю его,

укрывая тебя, удерживая тебя

вдали от клавиш моей пишущей машинки,

имеющих глаза вуайеристов.

Если бы я заложила тебя,

какой слиток они бы за тебя отдали

какие пенни, плавающие в своих медных поцелуях,

какую птицу на ее пути к погибели?

Нет.

Нет.

Я принимаю тебя,

ты приходишь с мертвецами, коими полнятся мои сны,

которые гуляют по моей конторке.

(как у матери – рак процветает в ее

Перворазрядных сиськах,

вальсируя с призраком ее тонкой бумаги)

мертвецы, что дают сладости диабетикам, живущим внутри меня,

и бьют молнией в мой розовый сад,

и время от времени то влетают в меня, то вылетают обратно

Да.

Да.

Я принимаю тебя, демон.

Я не буду прикрывать тебе рот.

Будь то мой возлюбленный мужчина, нагруженный яблоками и грязный,

или же моя возлюбленная женщина, с зараженной кровью,

с приторными газами и усохшими ветвями.

Демон, явись,

даже если я сейчас взываю к Богу,

подобная падали,

ожидающая, когда меня сожрут,

начав с губ и языка.

И я хочу проскользнуть в Его останки,

я ем хлеб и пью вино,

а демон пердит и хихикает,

и Бог вылетает у меня изо рта –

рта безымянной женщины

у безымянного алтаря.

Зима

Зима зима

Зима зима зима

Зима зима зима зима

Зима

Зима

Зима

И весна

А люди? Ну на что мне люди?

Идет мужик, ведет быка.

Сидит торговка: ноги, груди,

Платочек, круглые бока.

Природа? Вот она природа -

То дождь и холод, то жара.

Тоска в любое время года,

Как дребезжанье комара.

Конечно, есть и развлеченья:

Страх бедности, любви мученья,

Искусства сладкий леденец,

Самоубийство, наконец.

Интернет —

это просто большой интернат:

в нем живут одинокие дети,

в нем живут одаренные дети

и совсем несмышленые дети.

А еще в нем живут

кровожадные,

беспощадные,

злые, опасные дети,

которым лучше бы жить

на другой планете.

Но они живут

вместе с нами

в большом интернате,

и от них, словно эхо, разносится:

— Нате! Нате!

Подавитесь! Взорвитесь!

Убейтесь!

Умрите, суки! —

и другие подобные звуки.

Мы бы вырубили им свет,

но боимся тьмы.

Мы позвали бы взрослых,

но взрослые — это мы.

Ночь. Город угомонился.

За большим окном

Тихо и торжественно,

Как будто человек умирает.

Но там стоит просто грустный,

Расстроенный неудачей,

С открытым воротом,

И смотрит на звёзды.

«Звёзды, звёзды,

Расскажите причину грусти!»

И на звёзды смотрит.

«Звёзды, звёзды,

Откуда такая тоска?»

И звёзды рассказывают.

Всё рассказывают звёзды.

>>11992

Хорош.

>>11997

Фулл: http://lib.ru/POEZIQ/ELIOT/eliot1_04.txt

>>12000

Я его читал. Но сохранил в папочке всего один его стих. Не помню почему именно он мне понравился тогда:

Боже, римские гиацинты мерцают в вазах, на склоне

Заснеженного холма зимнее солнце горит:

Все говорит о неумолимом сезоне.

Дух мой светел, я знаю, что скоро мне предстоит

Кончиться, как линии на моей ладони.

Ждет былое в солнечном свете, ждут призраки по углам:

Зимний ветр прошумит по равнине, по каждой кроне.

Одари же нас миром.

Я и сам не скажу, сколько градом я этим хожу,

Светом веры и верность заветам храня,

Честь и милость дарую и в дар получаю, пекусь о бездольном и сиром -

Кто, в беде неутешен, ушел от меня?

Но припомнит ли кто этот дом - будут жить в нем детей моих дети -

Когда скорбное время придет ко двору?

Они выберут козью тропу или лисью нору

Убегая от глаз чужестранных, мечей чужестранных.

Накануне времени вервий, бичей и сердечного сокрушенья

Одари нас миром,

Пока не воздвиглись, как черные горы, лишенья,

Пока матери скорбью не удручены,

Пусть пред этим в смерти рожденным миром

Сей Младенец Словом несказанным и несказанным

Даст Израиля утешенье

Тому, кому восемьдесят, чьи дни сочтены.

Так Тобой речено:

Весть о Тебе донесут в грядущие поколенья,

За Тебя примут славу и поношенья,

По лестнице святости восходя, за светом - все новый свет,

Но я не приму этих мук, и прозренья грядущих лет

Не для моего предсмертного зренья.

Одари меня миром.

(И меч войдет в Твою грудь,

Да, и в Твою.)

Уставший от жизни своей и жизни родящихся впредь,

Кончаюсь я смертью своей и смертью родящихся впредь.

Позволь же слуге твоему уснуть,

Увидев свое спасенье.

Бесчисленные "завтра", "завтра", "завтра"

Крадутся мелким шагом, день за днем,

К последней букве вписанного срока;

И все "вчера" безумцам освещали

Путь к пыльной смерти. Истлевай, огарок!

Жизнь - ускользающая тень, фигляр,

Который час кривляется на сцене

И навсегда смолкает; это - повесть,

Рассказанная дураком, где много

И шума и страстей, но смысла нет.

Злой шепот бродит. Темные дела

Рождают темный бред; больные души

Глухим подушкам доверяют тайны.

Страсть? А если нет и страсти?

Власть? А если нет и власти

Даже над самим собой?

Что же делать мне с тобой.

Только не гляди на звезды,

Не грусти и не влюбляйся,

Не читай стихов певучих

И за счастье не цепляйся -

Счастья нет, мой бедный друг.

Счастье выпало из рук,

Камнем в море утонуло,

Рыбкой золотой плеснуло,

Льдинкой уплыло на юг.

Счастья нет, и мы не дети.

Вот и надо выбирать -

Или жить, как все на свете,

Или умирать.

Вот вам человек

как все люди

Вот вам душа

пустынная

как безучастное зеркало

Так случается что я просыпаюсь

беру себя в руки

собой овладеваю

То редкое доброе что во мне рождается

слишком долго во мне рождается

А если оно длится

то исчезает слишком незаметно

Мы только лепестки, мы кожура.

Созреть великой смерти в нас пора.

Смерть - плод и средоточие всего.

Во имя смерти девушка растет,

как дерево из лютни, стройным станом,

и жаждет юноша ее тенет,

и к женщинам подростки в страхе странном

льнут, им одним вверяя смутный гнет.

Во имя смерти вечное в желанном

исчезнувшем порою видел тот,

кто мир творил в порыве неустанном

вокруг плода, кто в сумраке туманном

застынув, таял, как весенний лед,

кто не жалел себя, свой плод питая,

душой и мозгом в чаянье страды,

но ангелы Твои, как птичья стая,

слетевшись, видят: зелены плоды.

Не давать показаний,

молчать, жить,

предписанной жизнью жить,

солнце, не несущее дням ничего,

даже солнце не беспокоить, никого

не беспокоить.

Тяжкий труд - ни на что не надеяться и ничего не бояться.

Мертво все. Все мертво.

А в моей серебряной корзинке для хлеба

яблоко блестит отравленной своей кожурой,

которую уже не срезать.

У меня на тарелках — кто из них ест? —

должно быть, остался обрывок

веревки, меня скрутившей.

У меня в постели — кто в ней спит? –

по ночам шелестят еще, верно, строчки,

взращенные мною.

Мало осталось! Только

вдали от себя все еще умираю в предметах —

скажем, в лампе, включая

свет, словно хочу сказать:

кровь, все кровь, много крови

вытекло. Кровь повсюду. Убийцы.

не успев что родиться, в речь мимолетом рядится,

ряды образуя свечений в веществе раздраженном,

брызнув в противоположные род, сроки, число,

как стеклярус в разные стороны

с разорванной восторженно нити.

Подобно тому, не успев испариться,

капля бывает отброшена раскаленной плитой.

Поворот головы продиктован потребностью

уяснения траектории оперенной плоти,

чья масса втиснута в коридиры тяготения зрения,

просекающего ему обратную перспективу

в толщах растянутых равновесий.

Механизм клавиши,

извлекающей звук, парящий над своим описанием

в слухе, протянутом отклоненьем в теперь.

Когда?

Где?

Кто?

Зачинающие головокружение "вещи".

Но очертания ее непреложны.

Чтобы пресечь убывание, - рама - ее вертекали

служат примером тому,

как осязаемое вводится в разум -

заумь возвращает суждением то, что всосала

и растворила в чистую плазму за день:

настурция необыкновенно проста (пуста)

до первой строки (с любого конца) -

позиция равновесия.

Скобка, которую невозможно закрыть.

На кладбище ветер свищет

Сорок градусов мороз,

На кладбище кореш дрищет,

Прохватил его понос.

Вдруг из гроба вылезает

В белых тапочках мертвец.

Вот он кореша ругает:

"Что ты делаешь, наглец?

Кореш долго извинялся,

Пальцем жопу затыкал,

А мертвец расхохотался

Громко перднул и пропал!

И теперь на это место

Вся деревня ходит срать,

Так засрали, так зассали

Что церквушки не видать!

Под талым снегом шевелятся губы

Благих намерений и бурных планов

Потоком рвоты укрась свой ящик

Потоком рвоты укрась свой погреб

Разрой когтями тугую почву

Воздвигни яму — найди себе место

Накрой подушкой лицо соседа

Сдави руками — возьми его отсюда

Изведай похоть мирской любовью

Заткни ей чрево сырой собакой

Под талым снегом снуют ладони

Под талым снегом шевелятся рты

Стань таким, как стекло в воде

Стань таким, как глаза во тьме

Стань таким, как вкрадчивый шёпот

Тело стремится к Праматери

ПОМОГИ ЕМУ уйти поглубже

Все мы растем вовнутрь земли

Пули сильнее великих умов

Ржавые гвозди сильнее пророков

Палые листья сильнее ветвей

Зашипи ядовитым гнездом

Клубись и чавкай свирепой вошью

Пушечным мясом сочится луна

Так стань таким, как стекло в воде

Стань таким, как глаза во тьме..

Стань таким, как ВКРАДЧИВЫЙ ШЁПОТ

Погибших от жажды утопите в воде

Погибших от голода заройте хлебом

Суета сует — всё суета.

Всё суета.

Всё суета..

Всё суета…

Когда устаю, - начинаю жалеть я

О том, что рожден и живу в лихолетье,

Что годы растрачены на постиженье

Того, что должно быть понятно с рожденья.

А если б со мной не случилось такое,

Я смог бы, наверно, постигнуть другое, -

Что более вечно и более ценно,

Что скрыто от глаз, но всегда несомненно.

Ну, если б хоть разумом Бог бы обидел,

Хоть впрямь ничего б я не слышал, не видел,

Тогда б… Что ж, обидно, да спросу-то нету…

Но в том-то и дело, что было не это.

Что разума было не так уж и мало,

Что слуха хватало и зренья хватало,

Но просто не верило слуху и зренью

И собственным мыслям мое поколенье.

Не слух и не зрение - с самого детства

Нам вера, как знанье, досталась в наследство, -

Высокая вера в иные начала…

О, как неохотно она умирала!

Мы знали: до нас так мечтали другие,

Но всё нам казалось, что мы - не такие,

Что мы не подвластны ни року, ни быту,

Что тайные карты нам веком открыты.

Когда-нибудь вспомнят без всякой печали

О людях, которые меры не знали.

Как жили они и как их удивляло,

Когда эта мера себя проявляла.

И вы меня нынче поймете едва ли,

Но я б рассмеялся, когда б мне сказали,

Что нечто помимо есть важное в мире,

Что жизнь - это глубже, страшнее и шире.

Уходит со сцены мое поколенье

С тоскою - расплатой за те озаренья.

Нам многое ясное не было видно,

Но мне почему-то за это не стыдно.

Мы видели мало, но значит - немало,

Каким нам туманом глаза застилало,

С чего начиналось, чем бредило детство,

Какие мы сны получили в наследство!

Летели тачанки, и кони храпели,

И гордые песни казнимые пели,

Хоть было обидно стоять, умирая,

У самого входа, в преддверии рая.

Еще бы немного напора такого -

И снято проклятие с рода людского.

Последняя буря, последняя свалка -

И в ней ни врага и ни друга не жалко.

Да! В этом, пожалуй что, мудрости нету,

Но что же нам делать? Нам верилось в это!

Мы были потом. Но мы к тем приобщались,

Нам нравилось - жить, о себе не печалясь.

И так, о себе не печалясь, мы жили.

Нам некогда было - мы к цели спешили.

Построили много и всё претерпели,

И всё ж ни на шаг не приблизились к цели.

А нас всё учили. Всё били и били!

А мы все глупили, хоть умными были.

И всё понимали. И не понимали.

И логику чувства собой подминали…

Мы были разбиты. В Москве и в Мадриде.

Но я благодарен печальной Планиде,

За то, что мы так, а не иначе жили,

На чем-то сгорели, зачем-то дружили.

На жизнь надвигается юность иная,

Особых надежд ни на что не питая.

Она по наследству не веру, не силу -

Усталое знанье от нас получила.

От наших пиров ей досталось похмелье.

Она не прельстится немыслимой целью,

И ей ничего теперь больше не надо -

Ни нашего рая, ни нашего ада.

Разомкнутый круг замыкается снова

В проклятие древнее рода людского!

А впрочем, негладко, непросто, но вроде

Года в колею понемножечку входят, -

И люди трезвеют и всё понимают,

И логика место свое занимает,

Но с юных годов соглашаются дети,

Что зло и добро равноправны на свете.

И так повторяют бестрепетно это,

Что кажется, нас на земле уже нету.

Но мы - существуем! Но мы - существуем!

Подчас подыхаем, подчас торжествуем.

Мы - опыт столетий, их горечь, их гуща.

И нас не растопчешь - мы жизни присущи.

Мы брошены в годы, как вечная сила,

Чтоб злу на планете препятствие было!

Препятствие в том нетерпеньи и страсти,

В той тяге к добру, что приводит к несчастью.

Нас всё обмануло: и средства, и цели,

Но правда всё то, что мы сердцем хотели.

Пусть редко на деле оно удается,

Но в песнях живет оно и остается.

Да! Зло развернется… Но, честное слово,

Наткнётся оно на препятствие снова,

Схлестнется… И наше с тобой нетерпенье

Еще посетит не одно поколенье.

Вновь будут неверными средства и цели,

Вновь правдой всё то, что мы сердцем хотели,

Вновь логика чувствами будет подмята,

И горькая будет за это расплата.

И кто-то, измученный с самого детства,

Усталое знанье получит в наследство.

Вновь будут несхожи мечты и свершенья,

Но будет трагедия значить движенье.

Есть Зло и Добро. И их бой - нескончаем.

Мы место свое на земле занимаем.

Whose woods these are I think I know.

His house is in the village though;

He will not see me stopping here

To watch his woods fill up with snow.

My little horse must think it queer

To stop without a farmhouse near

Between the woods and frozen lake

The darkest evening of the year.

He gives his harness bells a shake

To ask if there is some mistake.

The only other sound's the sweep

Of easy wind and downy flake.

The woods are lovely, dark and deep,

But I have promises to keep,

And miles to go before I sleep,

And miles to go before I sleep.

Не верь, не верь себе, мечтатель молодой,

Как язвы, бойся вдохновенья…

Оно — тяжелый бред души твоей больной

Иль пленной мысли раздраженье.

В нем признака небес напрасно не ищи:

То кровь кипит, то сил избыток!

Скорее жизнь свою в заботах истощи,

Разлей отравленный напиток!

Случится ли тебе в заветный чудный миг

Отрыть в душе давно безмолвной

Еще неведомый и девственный родник,

Простых и сладких звуков полный,—

Не вслушивайся в них, не предавайся им,

Набрось на них покров забвенья:

Стихом размеренным и словом ледяным

Не передашь ты их значенья.

Закрадется ль печаль в тайник души твоей,

Зайдет ли страсть с грозой и вьюгой,—

Не выходи тогда на шумный пир людей

С своею бешеной подругой;

Не унижай себя. Стыдися торговать

То гневом, то тоской послушной

И гной душевных ран надменно выставлять

На диво черни простодушной.

Какое дело нам, страдал ты или нет?

На что нам знать твои волненья,

Надежды глупые первоначальных лет,

Рассудка злые сожаленья?

Взгляни: перед тобой играючи идет

Толпа дорогою привычной;

На лицах праздничных чуть виден след забот,

Слезы не встретишь неприличной.

А между тем из них едва ли есть один,

Тяжелой пыткой не измятый,

До преждевременных добравшийся морщин

Без преступленья иль утраты!..

Поверь: для них смешон твой плач и твой укор,

С своим напевом заученным,

Как разрумяненный трагический актер,

Махающий мечом картонным…

Ты мне сказала:

"Ночью

тебя я видела с другой!

Снилось:

на тонкой ноте

в печке гудел огонь.

Снилось, что пахло гарью.

Снилось: метель мела.

Снилось,

что та - другая -

тебя у метро ждала.

И это было началом

и приближеньем конца.

Я где-то ее встречала -

жаль, не помню лица.

Я даже тебя

не помню.

Помню,

что это - ты…

Медленно и небольно

падал снег с высоты.

Сугробы росли неизбежно

возле холодной скамьи.

Мне снилась

твоя усмешка.

Снились слезы мои…

Другая

сидела рядом.

Были щеки бледны…

Если все это - неправда,

зачем тогда снятся сны?!

Зачем мне -

скажи на милость -

знать запах

ее волос?.."

А мне ничего не снилось.

Мне просто

не спалось.

>>17027

Ха! Это ты постишь год блесседные асы.

>>17028

Нет, не он.

Для мук раскаянья мне дайте преступленья,

Иль я умру от грозной пустоты…

В груди моей темно, как в капище сомненья,

Где язва - мысль и жадный червь - мечты.

Не осуждай меня, мои порывы злости:

Я раб страстей и грозный бич ума…

Душа моя сгнила, и вместо тела - кости…

Не осуждай! Свобода есть тюрьма.

Для мук раскаянья мне дайте преступленья

Иль я умру при свете тёмных туч…

В моей крови кипит безумство озлобленья,

Дыханьем жжёт коварный демон-луч.

Век девятнадцатый, железный,

Воистину жестокий век!

Тобою в мрак ночной, беззвездный

Беспечный брошен человек!

В ночь умозрительных понятий,

Матерьялистских малых дел,

Бессильных жалоб и проклятий

Бескровных душ и слабых тел!

С тобой пришли чуме на смену

Нейрастения, скука, сплин,

Век расшибанья лбов о стену

Экономических доктрин,

Конгрессов, банков, федераций,

Застольных спичей, красных слов,

Век акций, рент и облигаций,

И малодейственных умов,

И дарований половинных

(Так справедливей — пополам!),

Век не салонов, а гостиных,

Не Рекамье, — а просто дам…

Век буржуазного богатства

(Растущего незримо зла!).

Под знаком равенства и братства

Здесь зрели темные дела…

А человек? — Он жил безвольно:

Не он — машины, города,

«Жизнь» так бескровно и безбольно

Пытала дух, как никогда…

Но тот, кто двигал, управляя

Марионетками всех стран, —

Тот знал, что делал, насылая

Гуманистический туман:

Там, в сером и гнилом тумане,

Увяла плоть, и дух погас,

И ангел сам священной брани,

Казалось, отлетел от нас:

Там — распри кровные решают

Дипломатическим умом,

Там — пушки новые мешают

Сойтись лицом к лицу с врагом,

Там — вместо храбрости — нахальство,

А вместо подвигов — «психоз»,

И вечно ссорится начальство,

И длинный громоздко́й обоз

Воло́чит за собой команда,

Штаб, интендантов, грязь кляня,

Рожком горниста — рог Роланда

И шлем — фуражкой заменя…

Тот век немало проклинали

И не устанут проклинать.

И как избыть его печали?

Он мягко стлал — да жестко спать…

Посвящяется Андрею Романовичу Чикатило.

Чикатилло убили, суки.

Я теперь изнываю от скуки.

Пошёл бы завалил кого-нибудь сам,

Но в тюрьму не хочу, такой я пацан.

А приятно, наверное, резать лолей.

Отвезёшь куда-нибудь в чисто поле,

Выпустишь и скажешь: "Убегай".

А сам с ножом за ней давай.

Догнал, подсечка, уебалась рожей.

Знай, сука, от меня убегать негоже.

Перевернул на спину, целую в губы,

За такую дал бы не один рубль.

Жаль, не продают таких в магазине,

Я бы частенько стоял у витрины,

Размышляя, выебать или убить сразу.

От такой точно не подцепишь заразу.

С такой забудешь, что ты короткоствол.

Будет стонать, пока вгоняешь свой кол.

Можно достать до самой матки.

Раздолбить хуем её придатки.

А когда надоест пизда и жопа,

Пора готовиться шлюхе к гробу.

А как её убивать? Да как хочешь.

Совет у Романыча уже не спросишь.

Думай сам, что да как,

В конце концов, ты же маньяк.

Прояви своё маньячье уменье

Сделай трупик всем на загляденье.

Чтоб про тебя написали в газетах,

И по ТВ показали всё это.

Чтоб ужаснулись домохозяйки

И посмотрели, на месте ли зайки.

Чтоб обливалася кровью душа.

И не поможет пусть анаша

Всё позабыть, что увидено в морге.

Всё, что оставили жуткие оргии

На беззащитном тельце ребёнка.

Вот и готова моя работёнка.

Пива возьму в магазине три баночки,

Очень хочу помянуть я Романыча.

В голове моей вовсе не опилки,

В детстве читал журнал "Мурзилка",

Но всё равно вырос дегенератом.

Наверное, это кому-то надо.

Ведь мог стать учёным или поэтом,

А не в Макдональдсе жарить котлеты.

Но удача ко мне повернулась задом,

И не командовать мне парадом.

Кому ж это нужно? Евреи, масоны?

Столько провёл я ночей бессонных,

Ищя неудачи своей причину.

Кто хочет сделать меня скотиной?

А может чекисты во всём виноваты?

Психотронных пушек жужжат мегаватты

Даже когда закрываю глаза.

Жить так, товарищи, больше нельзя.

Как прекратить этот эксперимент?

Может, понюхать клей мне "Момент"?

Иль уколоться марихуаной,

Иль набухаться в задницу пьяным?

Выпью таблеточки, лягу я спать,

Завтра ответы я буду искать.

Ну а пока пусть приснится мне баба,

Баба, которую можно обнять.

Не сижу на дваче,

У меня есть дача,

На даче огород,

Ебись оно всё врот.

Махаю лопатой,

Слегка поддатый,

Чтоб корнеплод

Есть круглый год.

Соберу урожай,

Не жизнь, а рай.

Пусть тупая скотина

Ходит по магазинам.

Под вечер в церкви в колокол звонили.

В осеннем небе пролетали птицы.

Как будто богомольцев вереницы

К святым местам над головою плыли.

И в сумерках мне грезилось: отныне

И я причастен их крылатой доле,

И больше нет ни времени, ни боли -

Есть только путь в заоблачной равнине.

Но вздрогнул я: на всем печать распада.

Корявых грабов остовы сухие.

В кровавых листьях ржавая ограда.

И блеклые, как девочки больные,

Поникли вдоль пустых дорожек сада

В ознобе смертном астры голубые.

>>21105

Хорошая песенка, правда, мне кажется, немного грустная. Ты где-то нашел эту мелодию или она с одного из каверов к песенке? Потому что очень подходит.

>>21119

Я просто слушал эту (Ozoi The Maid x Yakui The Maid

Waltz) песенку и подумал, что очень подходит под музыкальное сопровождение.

Случится ли, свершится

вернётся ли в нас

цельность

что нам снится в тоске

Грубое время нас рвёт на клочки

Чёрная буря

рушащая всё

в долгом паденье к себе

От края до края

небытия

за свою мрачную работу

принялась ненависть

Лишь сон ещё окликает

подзывает мир

улей развеянный

бесприютный

Который вбирает

зрачок солнца

>>21996

Няшонька, как ты себя чувствуешь? Неужели опять мучает бессонница?

Они пройдут — расплавленные годы

Народных бурь и мятежей:

Вчерашний раб, усталый от свободы,

Возропщет, требуя цепей.

Построит вновь казармы и остроги,

Воздвигнет сломанный престол,

А сам уйдет молчать в свои берлоги,

Работать на полях, как вол.

И отрезвясь от крови и угара,

Цареву радуясь бичу,

От угольев погасшего пожара

Затеплит яркую свечу.

Молитесь же, терпите же, примите ж

На плечи крест, на выю трон.

На дне души гудит подводный Китеж —

Наш неосуществимый сон.

Я захворал проказой. В лепрозорий

Меня отправили врачи.

Кругом сухая степь. Огнисты зори

И пламенно горят лучи.

И — как огонь — горят на коже ранки,

И мутный гной течет из них,

И слышатся всечасно перебранки

Соседей язвенных моих.

Но чем ни глубже боль пускает корни,

Чем ни отравленнее кровь,

Тем ярче, радостней и животворней

Растет в душе моей любовь.

Я — как дитя — шепчу привет былинкам,

Что вырастают на дворе,

И в воздухе дрожащим паутинкам,

И птичьим песням на заре.

Когда лежу, щекой прижавшись гнойной

К подушке — и гляжу во тьму,

И месяц в окна поглядит спокойный,

Как брату, радуюсь ему.

Пусть догнивает тело от болезни,

Но духом я постиг давно,

Что я живу в родимой, в милой бездне,

Что Макрокосм и Я — Одно.

Бациллы, мне терзающие кожу,

Со мной пред вечностью равны,

И я проклятием не потревожу

Святую тайну тишины.

Ни зависти, ни злобы я не знаю,

Меня не давит тесный плен,

Я человечество благословляю

Из-за моих высоких стен.

Не все ль равно: здоров я или болен,

Любим людьми или забыт,

Когда мой дух, как птица в небе, волен

И сердце от любви горит!

Капли на розах и киски с усами,

Медные чайники блещут боками,

Теплые варежки, сладкий имбирь -

Это мой радостный маленький мир.

Бежевый пони и торта кусочек,

Шницель с лапшою, дверной колокольчик,

Диких гусей поднебесный пунктир -

Это мой радостный маленький мир.

Девочки в белых нарядах, как птицы,

Снег, что садится на нос и ресницы,

Зим серебро, что растает в сапфир -

Это мой радостный маленький мир.

Если страшно,

Или больно,

Или просто грусть…

То я возвращаюсь в свой маленький мир,

И нет бед - они уйдут!

Капли на розах и киски с усами,

Медные чайники блещут боками,

Теплые варежки, сладкий имбирь -

Это мой радостный маленький мир.

>>21105

Эта твоя песенка прямо хит, сегодня с утра почему-то навязчиво играла у меня в голове. Можешь скинуть исходник в лучшем качестве? Потому что вокару пережимает битрейт. Тебе нужно записать целый альбом подобного и выложить на ютубе, может даже будут фанаты.

На стене полно теней

от деревьев (Многоточье)

Я проснулся среди ночи:

жизнь дана, что делать с ней?

В рай допущенный заочно,

я летал в него во сне,

но проснулся среди ночи:

жизнь дана, что делать с ней?

Хоть и ночи все длинней,

сутки те же, не короче.

Я проснулся среди ночи:

жизнь дана, что делать с ней?

Жизнь дана, что делать с ней?

Я проснулся среди ночи.

О жена моя, воочью

ты прекрасна, как во сне!

Как будто я таился мертв

и в листопаде тело прятал,

совы и мыши разговор

петлял в природе небогатой,

и жук, виляя шлейфом гуда,

летел туда широкой грудью,

где над водою стрекот спиц

на крыльях трепеща повис,

где голубой пилою гор

был окровавлен лик озер,

красивых севером и ракой,

и кто-то, их узрев, заплакал,

и может, плачет до сих пор.

Мы Луне подчиняемся,

мальчик мы или девочка.

В честь Луны спой-ка, девочка,

вместе с мальчиком песню:

мы не помним из школьного

курса по астрономии

ни твоё расстояние,

ни орбиту, ни фазы,

но ты напоминаешь нам

о себе то приливами

крови или балтийскими,

то ума помраченьем

и за окнами поезда

мимо изб и шлагбаумов

ты летишь вровень с бледными

лицами пассажиров —

шли и впредь своевременно

в дюны соль сине-серую,

по артериям — алую,

нетерпенье — маньяку

Спасибо, доктор

Наш самый большой страх

это то, что нам объяснят

кто мы и что мы делаем

Наш самый большой страх

что с помощью медицины

социологии Фрейда

Юнга психоанализа

истории политологии

и здравого смысла

кто-то сможет нам

выписать бумажку

где таким нам знакомым

текстом будет объяснено

дескать не спите молодой

человек всякую дрянь пьёте

часто рефлексируете часто

мастурбируете

И что никакая это не необходимость

что можно научиться полезному ремеслу

можно научиться программировать

играть на гитаре варить суп

и делать шкафы

можно

И никакая это не боль

но как не боль вот же

никакая не боль

да я же вот прямо вот сейчас

Нездоровое питание

нездоровая литература

нездоровый образ жизни

лень и бездействие

самовнушение

нездоровое влечение

вот что это

и ни разу никакая не боль

И мы спрашиваем но тогда

что же вообще такое эта боль

но нам уже выдали бумажку

другой вопрос

другая история

приходите в следующий раз

Этот вечер - вино,

Оно льется из ран,

Вино заменило всю кровь,

И я зажимаю жгутом все раны

Но это не в силах помочь,

Жгут мой - веревка,

В ней моя жизнь - дешевка,

Висельница в пустой комнате

Ты без сомнений меня спасла,

На минуту, день иль больше

Но прости, это лишь месяцы

Удаления от правды

И в каждом побеге от правды,

Ключ врученный лишь для одного

Это был ключ правды,

Ты могла уберечь его

Выбор нам ясен,

Молчалив и невидим

Пусть для нас это будет эпитетом,

Ты без сомнений меня убила

Мертво все. Все мертво.

А в моей серебряной корзинке для хлеба

яблоко блестит отравленной своей кожурой,

которую уже не срезать.

У меня на тарелках — кто из них ест? —

должно быть, остался обрывок

веревки, меня скрутившей.

У меня в постели — кто в ней спит? –

по ночам шелестят еще, верно, строчки,

взращенные мною.

Мало осталось! Только

вдали от себя все еще умираю в предметах —

скажем, в лампе, включая

свет, словно хочу сказать:

кровь, все кровь, много крови

вытекло. Кровь повсюду. Убийцы.

Цикада!

Счастье хмельной

от света

умереть на постели земной.

Ты проведала от полей

тайну жизни, завязку ее и развязку.

И старая фея,

та, что слыхала рожденье корней,

схоронила в тебе свою сказку.

Цикада!

Это счастье и есть —

захлебнуться в лазурной крови

небес.

Свет — это бог. Не затем ли

проделана солнцем дыра,

чтоб мог он спускаться на землю?

Цикада!

Это счастье и есть —

в агонии чувствовать весь

гнет небес.

Перед вратами смерти

с понуренной головою,

под спущенным стягом ветра

идет все живое.

Таинственный говор мыслей.

Ни звука…

В печали

идут облаченные в траур

молчанья.

Ты же, пролитый звон, цикада,

ты, родник зачарованный лета,

умираешь, чтоб причаститься

небесному звуку и свету.

Цикада!

Счастливая ты,

ибо тебя облачил

сам дух святой, иже свет,

в свои лучи.

Цикада!

Звездой певучей

ты сверкала над снами луга,

темных сверчков и лягушек

соперница и подруга.

И солнце, что сладостно ранит,

налившись полуденной силой,

из вихря лучей гробницу

над прахом твоим водрузило

и сейчас твою душу уносит,

чтоб обратить ее в свет.

Стань, мое сердце, цикадой,

чтобы истек я песней,

раненный над полями

светом небесной бездны.

И та, чей женственный образ

был предугадан мной,

пусть собственными руками

прольет его в прах земной.

И розовым сладким илом

пусть кровь моя в поле станет,

чтобы свои мотыги

вонзали в нее крестьяне.

Цикада!

Это счастье и есть —

умереть от невидимых стрел

лазурных небес.

Красного солнца сосок.

Сосок луны голубой.

Торс: половина — коралл, а другая

серебро с полумглой.

Так помыслов праведных много,

что хочется в жизнь воплотить,

с ветвями оленьего рога

число их я мог бы сравнить.

И вроде не ведая лени

порой на работе горю,

но чаще стою, как олени,

и вдаль отрешенно смотрю.

Раз, два, три, четыре и пять

Мой револьвер

Пустует опять,

Шесть, семь, восемь и девять

Перезарядить всегда

Вовремя успеем,

Десять, одиннадцать и может двенадцать,

Окажутся последними в счете

С самой большой вероятностью

Вылета через две височные доли

Кто-то это вылечил,

Кто-то это восстановил,

Кто-то это уничтожил,

Кто-то это вовсе разбил,

Слова ныне как сезон,

Жизнеспособны на это время,

Свои слова укладываю в унисон,

С траурным монументом на память,

И сколько бы взглядов, взоров

Поступь каждую буду - помнить,

Я ведь никого никогда не забыл,

Я себе обещаю всех помнить.

Первый час говорит второму:

я пустынник.

Второй час говорит первому:

я пучина.

Третий час говорит четвёртому:

одень утро.

Четвёртый час говорит пятому:

сбегают звёзды.

Пятый час говорит шестому:

мы опоздали.

Шестой час говорит седьмому:

и звери те же часы.

Седьмой час говорит восьмому:

ты приятель рощи.

Восьмой час говорит девятому:

перебежка начинается.

Девятый час говорит десятому:

мы кости времени.

Десятый час говорит одиннадцатому:

быть может мы гонцы.

Одиннадцатый час говорит двенадцатому:

подумаем о дорогах.

Двенадцатый час говорит: первый час,

я догоню тебя вечно мчась.

Первый час говорит второму:

выпей друг человеческого брому.

Второй час говорит: час третий,

на какой точке тебя можно встретить.

Третий час говорит четвёртому:

я кланяюсь тебе как мёртвому.

Четвёртый час говорит: час пятый,

и мы сокровища земли тьмою объяты.

Пятый час говорит шестому:

я молюсь миру пустому.

Шестой час говорит: час седьмой,

время обеденное идти домой.

Седьмой час говорит восьмому:

мне бы хотелось считать по-другому.

Восьмой час говорит: час девятый,

ты как Енох на небо взятый.

Девятый час говорит десятому:

ты подобен ангелу пожаром объятому.

Десятый час говорит: час одиннадцатый,

разучился вдруг что-то двигаться ты.

Одиннадцатый час говорит двенадцатому:

И всё же до нас не добраться уму.

Я

спокойный и трезвый

как анатомический атлас стоящий рядом с историей философских учений

придя к выводу

что быть сильным так же пошло как быть слабым

что быть богатым так же пошло как быть бедным

что быть храбрым так же пошло как быть трусом

что быть счастливым так же пошло как быть несчастным

что прикладывать к чему-либо руки так же пошло как держать их в карманах

прошу вас

считайте что меня не существовало

Я беден, одинок и наг,

Лишен огня.

Сиреневый полярный мрак

Вокруг меня.

Я доверяю бледной тьме

Мои стихи.

У ней едва ли на уме

Мои грехи.

И бронхи рвет мои мороз

И сводит рот.

И, точно камни, капли слез

И мерзлый пот.

Я говорю мои стихи,

Я их кричу.

Деревья, голы и глухи,

Страшны чуть-чуть.

И только эхо с дальних гор

Звучит в ушах,

И полной грудью мне легко

Опять дышать.

Офелия плывет

в дремучих травах сизых,

и ангелы на ней

стрекозами дрожат

и зеркальца над ней

серебряные держат,

чтоб видела она,

как милосердна жизнь,

как все-таки нежна,

и внемлет нашим просьбам,

и не бросает нас,

когда бросают все,

и терпеливо ждет,

останемся ли живы,

и справедлива к нам,

оставшимся в живых.

А память — воздух, свет,

эфир воспламененный,

вселенский шелкопряд,

соткавший сам себя.

А камень бирюза —

лишь кости голубые,

всего лишь косточки

умерших от любви.

Мы существуем однократно,

Сюда никто не вхож обратно,

Бессмертье — это анекдот,

Воображаемые сети,

Ловящие на этом свете

Тех, кто отправится на тот.

И я, и все мое семейство,

Два очага эпикурейства,

Не полагают жить в веках,

И мыслей, что в душе гуляют,

До лучших дней не оставляют,

Чтоб не остаться в дураках!

Пыль по ноздрям - лошади ржут.

Акации сыплются на дрова.

Треплется по ветру рыжий джут.

Солнце стоит посреди двора.

Рычаньем и чадом воздух прорыв,

Приходит обеденный перерыв.

Домой до вечера. Тишина.

Солнце кипит в каждом кремне.

Но глухо, от сердца, из глубины,

Предчувствие кашля идет ко мне.

И сызнова мир колюч и наг:

Камни - углы, и дома - углы;

Трава до оскомины зелена;

Дороги до скрежета белы.

Надсаживаясь и спеша донельзя,

Лезут под солнце ростки и Цельсий.

(Значит: в гортани просохла слизь,

Воздух, прожарясь, стекает вниз,

А снизу, цепляясь по веткам лоз,

Плесенью лезет туберкулез.)

Земля надрывается от жары.

Термометр взорван. И на меня,

Грохоча, осыпаются миры

Каплями ртутного огня,

Обжигают темя, текут ко рту.

И вся дорога бежит, как ртуть.

А вечером в клуб (доклад и кино,

Собрание рабкоровского кружка).

Дома же сонно и полутемно:

О, скромная заповедь молока!

Под окнами тот же скопческий вид,

Тот же кошачий и детский мир,

Который удушьем ползет в крови,

Который до отвращенья мил,

Чадом которого ноздри, рот,

Бронхи и легкие - все полно,

Которому голосом сковород

Напоминать о себе дано.

Напоминать: «Подремли, пока

Правильно в мире. Усни, сынок».

Тягостно коченеет рука,

Жилка колотится о висок.

(Значит: упорней бронхи сосут

Воздух по капле в каждый сосуд;

Значит: на ткани полезла ржа;

Значит: озноб, духота, жар.)

Жилка колотится у виска,

Судорожно дрожит у век.

Будто постукивает слегка

Остроугольный палец в дверь.

Надо открыть в конце концов!

«Войдите».- И он идет сюда:

Остроугольное лицо,

Остроугольная борода.

(Прямо с простенка не он ли, не он

Выплыл из воспаленных знамен?

Выпятив бороду, щурясь слегка

Едким глазом из-под козырька.)

Я говорю ему: «Вы ко мне,

Феликс Эдмундович? Я нездоров».

…Солнце спускается по стене.

Кошкам на ужин в помойный ров

Заря разливает компотный сок.

Идет знаменитая тишина.

И вот над уборной из досок

Вылазит неприбранная луна.

«Нет, я попросту - потолковать».

И опускается на кровать.

Как бы продолжая давнишний спор,

Он говорит: «Под окошком двор

В колючих кошках, в мертвой траве,

Не разберешься, который век.

А век поджидает на мостовой,

Сосредоточен, как часовой.

Иди - и не бойся с ним рядом встать.

Твое одиночество веку под стать.

Оглянешься - а вокруг враги;

Руки протянешь - и нет друзей;

Но если он скажет: «Солги»,- солги.

Но если он скажет: «Убей»,- убей.

Я тоже почувствовал тяжкий груз

Опущенной на плечо руки.

Подстриженный по-солдатски ус

Касался тоже моей щеки.

И стол мой раскидывался, как страна,

В крови, в чернилах квадрат сукна,

Ржавчина перьев, бумаги клок -

Всё друга и недруга стерегло.

Враги приходили - на тот же стул

Садились и рушились в пустоту.

Их нежные кости сосала грязь.

Над ними захлопывались рвы.

И подпись на приговоре вилась

Струей из простреленной головы.

О мать революция! Не легка

Трехгранная откровенность штыка;

Он вздыбился из гущины кровей,

Матерый желудочный быт земли.

Трави его трактором. Песней бей.

Лопатой взнуздай, киркой проколи!

Он вздыбился над головой твоей -

Прими на рогатину и повали.

Да будет почетной участь твоя;

Умри, побеждая, как умер я».

Смолкает. Жилка о висок

Глуше и осторожней бьет.

(Значит: из пор, как студеный сок,

Медленный проступает пот.)

И ветер в лицо, как вода из ведра.

Как вестник победы, как снег, как стынь.

Луна лейкоцитом над кругом двора,

Звезды круглы, и круглы кусты.

Скатываются девять часов

В огромную бочку возле окна.

Я выхожу. За спиной засов

Защелкивается. И тишина.

Земля, наплывающая из мглы,

Легла, как неструганая доска,

Готовая к легкой пляске пилы,

К тяжелой походке молотка.

И я ухожу (а вокруг темно)

В клуб, где нынче доклад и кино,

Собранье рабкоровского кружка.

Когда умру я

Мне плевать, что будет с моим телом

бросайте пепел в воздух, рассыпьте вдоль Ист Ривер

похороните урну в Элизабет, Нью Джерси, на кладбище Б'нэй Исраэл

Но я хочу большие похороны

Собор Святого Патрика, церковь Святого Марка, большая синагога на Манхэттене

Прежде всего семья, мой брат, племянники, бодрая старая Эдит, мачеха, ей девяносто шесть, и тетя.

И милая из старого Ньюарка,

Кузина Минди, Доктор Джоэл, братец Джин, одноглазый, одноухий, и невестка

Блондинка Конни, пять племянников, сводные братья, сестры и их внуки,

мой компаньон Питер Орловски, заботливые Розенталь и Хэл, Билл Морган -

Затем, дух моего учителя Трунгпы Ваджрачарьи, Гелек Ринпош, потом Сакьенг.

>>24666

Мифам, бдительный Далай Лама, возможность посетить Америку, Шатчитананда Свами

Шивананда, Дехорахава Баба, Кармапа XVI, Дуджом Ринпоче, духи Катагири

и Судзуки Роши

Бэйкер, Уален, Дэйдо Лури, Квонг, Фрэйл Белоголовый Кэплю Роши, Лама Тарчен -

И главное, потом, любовники за все полвека

Дюжины, сотня и больше, старые парни, с деньгами и лысые

мальчики, недавно встреченные в постели, толпы удивленных увидеть друг друга,

несчетные, интимный обмен воспоминаниями

"Он учил меня медитировать, теперь я старый ветеран тысячедневного уединения -"

"Я играл музыку на платформах в метро, я гетеро но любил его он любил меня"

"Я получил от него больше любви в 19, чем потом от кого-то еще"

"Мы лежали под одеялами, болтали, читали мои стихи, обнимались и целовались живот к животу обхватив руками друг друга"

"Я всегда залезал к нему в кровать в трусах, а утром они уже лежали на полу"

"Японец, всегда хотел пристроить к мастеру мою задницу"

"Бывало, говорили с ним всю ночь о Кэссиди и Керуаке, сидели в позах Будды, а после спали в постели гения-поэта."

"Ему, похоже, было нужно столько любви, так стыдно не сделать его счастливым"

"Я был одинок, никогда раньше не был голым в постели с кем-нибудь, он был так нежен, мой живот трепетал, когда он проводил по нему пальцем, спускаясь к бедрам -"

"Я просто лежал на спине с закрытыми глазами, он доводил меня до оргазма ртом, пальцами обняв меня за талию"

"Он здорово сосал"

И будут слухи от любовников из 1948-го, дух Нила Кэссиди соединится с плотью и юной кровью 1997-го

какой сюрприз - "Ты тоже? Я думал, ты не голубой!"

"Да, но Гинзберг - исключение, мне почему-то с ним было хорошо"

"Я забывал, был я гетеро, геем, забавным или странным, я был собой, нежным и любил, когда меня целуют в макушку, мой лоб, горло и сердце и солнечное сплетение, пупок, мой член, мой зад, который он щекотал языком"

"Мне нравилось, как он цитировал : 'Но позади всегда я слышу/как колесница времени мне в спину дышит,' головы лежат рядом, глаза в глаза, на подушке -"

Среди любовников один юный красавец бродит сзади

"Я посещал его уроки поэзии 17-летним парнем, бегал по поручениям в его дом без лифта, соблазнил меня, я не хотел, заставил меня кончить, ушел домой, никогда не видел его больше, никогда не хотел… "

"У него не вставал, но он любил меня," "Чистый старый человек." "Он убеждался, что я кончил первым"

Скопление удивленных и гордых на почетном месте церемонии.

Потом поэты и музыканты - гранджевые группы парней из колледжа - звезды старой эпохи "Битлз",

честные трудяги-гитаристы, голубые дирижеры классики,

неизвестные композиторы высокого Джаза, фанки-трубачи, черные гении изогнутого баса и валторны,

скрипачи-фольклористы и домры тамбурины гармоники мандолины

арфы свистульки и казу

Затем, художники Итальянцы романтики реалисты обученные мистике в Индии в 60-е, Поздние любимцы

Этрусские художники-поэты, Классики-художники Массачусетс сюрреалисты нахалы

с европейскими женами, скудные альбомы гипс масло акварель мастера из американских провинций

Потом, школьные учителя, одинокие ирландцы-библиотекари, утонченные библиофилы, нет движению за свободу секса

армии, дамы обоих полов

"Я видел его десятки раз он никогда не помнил моего имени я любил его как бы то ни было, настоящий художник"

"Нервный срыв после менопаузы, юмор в его стихах спас меня от больниц для самоубийц"

"Чародей, гений сдержанных манер, умывался, обедал в моей студии гостил неделю в Будапеште"

Тысячи читателей, "'Вой' изменил мою жизнь в Либертвилле, Иллинойс"

"Я видел, как он читал Монклера в педучилище, решил стать поэтом -"

"Он завел меня, я начинал гаражным рокером, пел в Канзас Сити"

"После 'Каддиша' я плакал о себе и об отце, тогда еще живом, в Неваде"

"'Cмерть отца' утешила меня, когда сестра умерла в Бостоне в 1982-м"

"Я увидел его слова в журнале, мне стало так светло, я понял, что есть другие люди, такие же, как я"

Глухонемые барды поют при помощи рук, быстрые блестящие жесты

Потом Журналисты, секретари редакторов, агенты, портретисты и фотографы ревностные поклонники, рок-критики, культурные трудяги, историки культуры приходят лицезреть исторические похороны

Суперфаны, графоманы, стареющие Битники и Примыкалы, охотники за автографами, беспокойные папарацци, интеллигенты-простофили

Все знали, что они были частью "Истории", кроме покойного,

который никогда точно не знал, что происходит, даже когда я был жив.

Читать, читать, читать; прожить те жизни,

что выдумал кто-то.

Читать, читать, читать; забвение истин —

душе работа.

Одни лишь цветы фантазий и сказок

в миру нетленны;

лишь то, что рождает наш разум,

— в осадке пены.

Читать, читать, читать… Возможно,

и я стану чтеньем?

Своим творцом, своим прошлым,

своим твореньем?

В войне ищу я мира, в мире — брани,

в делах — покоя, а в покое — дела,

которое взорвёт, что накипело

под коркой льда в бушующем вулкане.

Ответив на слепой судьбы призванье,

скитаюсь по земле, и ставлю смело

жизнь — за игру, игру — за жизнь, удела

спокойного чураясь. Пребыванье

в обличье черепашьем ли, орлином

мне тягостно. Таскать приросший дом,

или кружить по небу — всё едино.

Пусть мы от воли Божьей не уйдём,

но сам я выбрал в жизни путь срединный,

ни жертвою не став, ни палачом.

>>21105

Неплохо, но хочется в хорошем качестве

Человек блуждает в себе,

как ребёнок, испугавшийся темноты,

на лесной тропинке ночью.

И будь уверен:

великие леса

незыблемы и вековечны,

меж тем как хрупкий образ твоего я,

созданный твоим воображением, –

распадётся и погибнет,

смешавшись снова с прахом и тьмой,

как птичьи кости в болоте.

Я был так занят собой ждал

чтоб никто не пришёл ко мне

всегда просил только один билет — для себя

мне даже сны не снились

ведь спят для себя а видят сны для других

я плакал непрофессионально

для плача нужны два сердца

Бога защищал так рьяно что дал по морде человеку

думал у женщины нет души а если есть то три четверти

в сердце устроил тайную радиостанцию

передававшую только мою программу

приглядел себе малометражку на кладбище

начисто забыв что в небо возносятся парами а не гуськом

даже скромняга ангел и тот не стоит отдельно

Он в деревне один, как Робинзон,

И в этом заключался, мой - резон.

Лето решал в деревне проводить,

Я любил в детстве у родни гостить.

Вспоминал наши с Колькой затеи,

Мы с ним возвели за день шалаш.

Его соорудить для себя как хотели,

И никто не знал про шалашик наш.

Думали, что будем в нём ночевать,

И днем в прохладе его пропадать.

Колька той ночью от меня сбежал,

Я утром остался голым - без одеял.

Унес он свое домой теплое одеяло,

А поутру в шалаше холодно стало,

Я не хотел находиться тут без него.

И не нужен он мне был для одного.

Может, так должно было произойти,

Он писался, поэтому решил он уйти.

Колька стыдился, у него был анурес,

На его торсе был прекрасный пресс.

Он выделялся сразу от других ребят,

Не бывает ребят, что ебать не хотят?

И мы ходили ночью в соседнее село,

А поебать девчонок нам не повезло.

Наши уговоры ничем не увенчались,

И мы домой без всего возвращались.

У нас лето могло без секса пролететь.

Я решился, что друга надо «поиметь».

Мне хотелось, чтобы он не стеснялся,

Ведь парень должен с кем-то ебаться.

Я с кузеном испытал однополый секс,

И мне хотелось так же Колю привлечь.

Я, честно, не видел его в голом виде,

Если на пруду купались, то там видел.

Его попа была, как в небе белая луна,

Она-то и привлекала постоянно меня.

Если её описывать, то слов не хватит,

И напрасно придется время тратить.

Год назад влез к ниму в обед в избу,

И застал его голышом одного, наяву.

Я давно полюбил юношескую наготу,

И на их обнаженные гениталии дрочу.

Простыни на нем не было, была жара,

И будто статуя Давида из музея легла.

Я смотрел на него, хочу попу гладить,

Но боюсь его от такого сна избавить.

У меня хуй залупился, стал твёрдым,

Я не мог в этот момент быть кротким.

Заметил, что на полу лужицы спермы,

Я сам тоже до сна думаю на эти темы.

У него ягодицы - как персики спелые,

А между бёдер - видны яйцы нежные.

На обед приходит домой его мать.

Мне надо быстро сейчас это решать.

Я возбужден и едва могу держаться,

Мне очень захотелось с ним ебаться.

Он спит, я смотрю на загорелое тело,

Либидо к его наготе уже притерпело.

Я не стерпел и взял за его мягкий хуй,

Будто кто-то сказал: «Ты хуй поцелуй»

Будь что будет, а я пошел на этот грех,

Никогда не делал подлости для потех.

Я тоже обнажен, никакой уже одежки,

И я залег в постель уже без задержки.

Я стал его гладить, дрочить и лизать,

И всё повторял, что делает отцу мать.

Пристроил его писун тоже в свой рот,

И почувствовал, как по мне потёк пот.

Колька очухался и сразу увидел меня,

В это время его хуй был во рту у меня.

Когда он понял, что это ему не снится,

Он сразу на все мои утехи согласился.

Вы только бы видели, что - творилось,

Нам везло, мать на обед не появилась.

Как теперь я хотел, чтоб Коля был гей,

Я предложил ему кучу разных «идей».

Он уже согласился, чтоб его поебал,

И я хочу обуздать девственный анал.

А у него это первый - однополый акт,

А я уже трахался с братом, и это факт.

У Кольки совсем другая попка и член,

А у родного кузена обрезан был член.

И не по религиозным соображениям,

А лишь по физическим превышениям.

У него была огромная залупа - с кулак,

Врачи обрезали крайнюю плоть за так.

Она у него с трудом в мой рот влезала,

И она бы ему при сношении мешала.

У Кольки ещё идеальны и попа, и хуй,

И с него сразу картину маслом рисуй.

И мне манят красивые и милые тела,

Об этом хочу делиться с вами всегда.

У него и анус прекрасно расположен,

С прикосновений он был потревожен.

Небольшая розовая впадина посреди,

И никакой, что было у брата, волосни.

Мне предстояло осваивать его анус,

И мой писун расправился будто парус.

Колька улегся удобно, как его просил,

И его анус быстро языком раздрочил.

Он хотел, чтоб я скорей в него вошел,

От ласк, его чуть до оргазма не довёл.

Я недолго мучился с его сфинктером,

У меня был опыт с братом Виктором.

Я не хотел из него долго выходить,

И ещё раз смог в него сперму слить.

На ней выделялись от загара трусы,

И он сбривал на своём лобке «усы».

Мне с ним было сказачно-кайфово,

Малафья из нас стреляла спокойно.

Коля меня крепко к себе прижимал,

И он не хотел, чтобы я хуй вынимал.

>>22998

Народное творчество Моррошинда?

В калошах на босу ногу,

В засаленном картузе́

Отец торопился к Богу

На встречу былых друзей.

И чтобы найти дорожку

В неведомых небесах, –

С собой прихватил он кошку,

Окликнул в дороге пса…

А кошка была худою,

Едва волочился пес,

И грязною бородою

Отец утирал свой нос.

Робел он, робел немало,

И слезы тайком лились, –

Напутственными громами

Его провожала высь…

Процессия никудышных

Застыла у божьих врат…

И глянул тогда Всевышний,

И вещий потупил взгляд.

– Михоэл, – сказал он тихо, –

Ко мне ты пришел не зря…

Ты столько изведал лиха,

Что светишься, как заря.

Ты столько изведал бедствий,

Тщедушный мой богатырь…

Позволь же и мне согреться

В лучах твоей доброты.

Позволь же и мне с сумою

Брести за тобой, как слепцу,

А ты называйся Мною –

Величье тебе к лицу…

Падали ниц и лизали горячую пыль.

Шло побежденных - мычало дерюжное стадо.

Шли победители крупными каплями града.

Горные выли потоки. Ревела душа водопада.

Ведьма история. Потная шея. Костыль.

Клио, к тебе, побелевшей от пыли и соли,

Клио, с клюкой над грохочущим морем колес,-

шли победители - жирного быта обоз,

шла побежденная тысяченожка, и рос

горьких ветров одинокий цветок среди поля.

Клио с цветком. Голубая старуха долин.

Клио с цевницей и Клио в лохмотьях тумана,

Клио, и Клио, и Клио, бессвязно и пьяно,

всех отходящих целуя - войска, и народы, и страны

в серные пропасти глаз или в сердце ослепшее глин.

Пускай лучше ты не впустишь меня,

Чем я не открою две́ри.

Пускай лучше ты обманешь меня,

Чем я тебе не поверю.

Пускай лучше я в тебе ошибусь,

Чем ты ошибёшься во мне.

Пускай лучше я на дне окажусь,

Чем ты по моей вине.

Пока я жива, пока ты живой,

Последнего счастья во имя,

Быть солнцем хочу над твоей головой,

Землёй — под ногами твоими.

Расфокусировка линз,

Шум повсюду,

Чужой среди чужих,

Один

Не нужно своего,

Чужого - тоже,

Так много из ничего,

Выбирать не лишнее

Нет встреч, и проводов

Тянутся дни молчания,

Так тяжело, и так легко

Идти не ощущая слов

В попытках что-то объяснить,

Быть принятым и понятым,

Никто не видит даже мимики,

Никто не слышит эту боль.

Дни забывают эти встречи,

Падающим снегом на плечо,

Я не забуду это всё,

Насыпав пепел на своё лицо

Всё уходит безвозвратно,

И не кидает в дрожь,

Я никогда не видел,

Дождём падающих звёзд

И даже нету присутствия,

К вечеру не горит свет в окне,

Меня нету дома,

Я потерялся во мгле.

Ибо я не надеюсь вернуться опять

Ибо я не надеюсь

Ибо я не надеюсь вернуться

Дарованьем и жаром чужим не согреюсь

И к высотам стремлюсь не стремиться в бессилье

(Разве дряхлый орел распрямляет крылья?)

Разве надо роптать

Сознавая, что воля и власть не вернутся?

Ибо я не надеюсь увидеть опять

Как сияет неверною славой минута

Ибо даже не жду

Ибо знаю, что я не узнаю

Быстротечную вечную власть абсолюта

Ибо не припаду

К тем источникам в кущах, которых не отыскать

Ибо знаю, что время всегда есть время

И что место всегда и одно лишь место

И что сущим присуще одно их время

И одно их место

Я довольствуюсь крохами теми

Что даны мне, и в них обретаю веселость

Оттого отвергаю блаженный лик

Оттого отвергаю голос

Ибо я не надеюсь вернуться опять

Веселюсь, ибо сам себе должен такое создать

Что приносит веселость

На второй площадке у поворота,

Оглянувшись, я увидал, что кто-то,

Подобный мне,

В зловонной сырости нижнего пролета

Корчится, дьяволом припертый к стене,

Меж ложью паденья и ложью полета.

На третьей площадке у поворота

Ни лиц, ни движенья, ни гула

В мокром мраке искрошенного пролета,

Который похож на беззубый рот старика

И зубастую пасть одряхлевшей акулы.

На четвертой площадке у поворота

В узком окне за гирляндой хмеля

Под буколическим небосклоном

Некто плечистый в сине-зеленом

Май чаровал игрой на свирели.

Нежно дрожат на ветру и касаются губ

Гроздья сирени, кудрей позолота;

Рассеянье, трели свирели, шаги и круги

рассудка у поворота,

Тише, тише; сила превыше

Отчаянья и надежды, падения и полета

Уводит выше нового поворота.

Господи, я недостоин

Господи, я недостоин

но скажи только слово.

Орел парит в зените небес,

Стрелец и Псы стремятся по кругу.

О вечное круговращенье созвездий,

О вечная смена времен года,

Весна и осень, рожденье и умиранье!

Бесконечный цикл от идеи к поступку,

Бесконечные поиски и открытья

Дают знанье движенья, но не покоя;

Знанье речи, но не безмолвья,

Знанье слов и незнанье Слова.

Знанье приводит нас ближе к незнанью,

Незнанье приводит нас ближе к смерти,

Ближе к смерти, не ближе к БОГУ.

Где Жизнь, которую мы потеряли в жизни?

Где мудрость, которую, мы потеряли в знанье?

Где знанье, которое мы потеряли в сведеньях?

Циклы небес за двадцать столетий

Удаляют от БОГА и приближают к Праху.

Не дай мне бог сойти с ума.

Нет, легче посох и сума;

Нет, легче труд и глад.

Не то, чтоб разумом моим

Я дорожил; не то, чтоб с ним

Расстаться был не рад:

Когда б оставили меня

На воле, как бы резво я

Пустился в темный лес!

Я пел бы в пламенном бреду,

Я забывался бы в чаду

Нестройных, чудных грез.

И я б заслушивался волн,

И я глядел бы, счастья полн,

В пустые небеса;

И силен, волен был бы я,

Как вихорь, роющий поля,

Ломающий леса.

Да вот беда: сойди с ума,

И страшен будешь как чума,

Как раз тебя запрут,

Посадят на цепь дурака

И сквозь решетку как зверка

Дразнить тебя придут.

Осенних дней – что в мире холодней?

Улетай! Улетай!

Солнце крадется вверх –

Выше, выше –

И медлит на каждом шагу.

Ах, вымер вольный мир!

Песня ветра едва слышна

В усталом поблескивании паутины.

Плакать не след

Надежде вослед.

Осенних дней – что в мире холодней?

Улетай!Улетай!

О, плод с древа,

Падешь, дрожа!

Какую тайну поведала тебе ночь,

Какой ужас

Заставил увять твои пурпурные щеки?

Не отвечаешь? Молчишь?

Речи излишни.

Осенних дней – что в мире холодней?

Улетай! Улетай!

“Я не прекрасна, -

Так говорит астра, сестра звезд, -

Но людей люблю

И людей утешаю;

Пусть полюбуются на последние цветы,

Наклонятся надо мной,

Сорвут меня –

Ах! в их очах вспыхнет

Воспоминание,

Воспоминание о более прекрасной, чем я, -

Так – и только так – жажду я умереть!”

Осенних дней – что в мире холодней?

Улетай! Улетай!

>>29064

А жабка то психоделическая!

Небо синее - в цветке,

В горстке праха - бесконечность;

Целый мир держать в руке,

В каждом миге видеть вечность.

Венец творенья, тварь, человек! —

Якшайтесь лучше с другими зверьми!

В семнадцать лет — лобковые вши,

Компания уголовных рыл,

Болезни кишок, алименты,

Бабы и инфузории,

А в сорок — недержанье мочи…

Ужели ж ради этого ошмётка

Росла земля от солнца до луны? —

Что взлаялись? Одно на языке —

Душа, душа… А что за зверь — душа?

Старушка ночью под себя кладет,

Сухие ляжки перемазал старец,

А вы им — корму, чтоб набить кишки, —

Ужель тут звезды спустят от восторга?..

Из стылого кишечника земля,

Как из других отверстий — пламя,

Исторгла этот ком кровавой слизи,

Вот он и ковыляет,

Самодовольный,

По нисходящей

В тень и мрак.

1.

Посреди ночи черепа

он вдруг обнаруживает,

что родился.

Тяжелый миг.

С тех пор он очень занят. Он думает,

что он думает, что…

И кружится, кружится без конца:

где же выход?

Если бы в каком-то из миров были вещи,

он бы, конечно, любил их.

Он дал бы всем имена.

Например, такое имя: мозг.

Это я: мозг. Я – это мозг.

С тех пор он – в скитаниях, и все же ему кажется,

что он мог бы обрести покой.

2.

Как справиться с темнотой?

Мозг одиноко парит над бездной.

Но тут разверзаются в лобных костях

две глубокие раны – глаза.

И глаза сообщают ему:

вот здесь, перед ним, простирается

мир завершенный и цельный,

и мозга полет – не выше,

чем метр и шестьдесят сантиметров от земли!

Но теперь, когда ему все известно,

его охватывает головокружение – словно от страшной высоты:

метр шестьдесят!

Одинокий – над бездной.

3.

Поселяется в нем подозрение,

что во всем мире черепа

нет, кроме него, никакого другого мозга.

Потом – подозрение новое,

что целые толпы мозгов заперты в нем

и жутко теснятся,

и, от него отделяясь, предают его вероломно,

и грозно его обступают.

И он не знает, какое из зол –

меньшее.

>>37638

4.

Верно, он некрасив,

но с виду интересен:

матово-серые извилины,

слегка маслянистые, скользящие друг по другу, –

седые локоны внутри черепа?

Нет, мозг не похож

ни на что в мире – ну, может быть, только

на тонкую кишку.

5.

Вот это гора, а это женщина.

Но мозг моментально разгадывает:

не гора: долина наоборот.

Не женщина: притворившееся ею тело с конечностями.

Лишь горячка каверн,

бешено атакующая кровь, –

она одна вне сомнения.

6.

Мозг находит себе друга – такого же отшельника.

Оба они – любители радиосвязи

и в свободное время шлют друг другу сообщения

с чердака.

Например, мозг спрашивает:

«Есть ли у тебя клавиатура? Центры тревожной сигнализации?

Шестьсот миллионов ячеек памяти?

Как чувствуешь ты себя в своей черепной коробке, мозг?»

Иногда он пытается шутить:

«Что там у тебя слышно?

Что там видно?

Чем угощаешься, чем у тебя пахнет?»

(Понимает ведь, что шестое чувство –

самое важное из его чувств).

Но друг его нервничает:

«Я прошу тебя, мозг, не морочь мне голову!»

Со временем он действительно становится ему другом,

и вот уже обсуждает с ним вопросы глубоко личные:

«Послушай-ка, а ты умеешь забывать?»

>>37639

7.

Из числа его страхов: он до сих пор исписан

египетскими иероглифами.

Он – извилистый мозг мертвого фараона.

И фараон еще не готов:

прежде чем превратить его в мумию,

бальзамировщик прокалывает ему ноздри

и через них высасывает

холодный мозг.

8.

И было: на полпути к смерти, с жалостью

к жизни, пройденной до половины,

заблудился я в чаще артерий, в темном лесу.

В чаще артерий – между самим собой и моим судом,

и хлынула вдруг, и пробила себе дорогу

кровь, рабыня моя, госпожа моя…

Зачем говорил я это? Кому? Нет, нет,

я совсем не об этом хотел рассказать…

Алло! Кто там? Кто слушает? Алло!

9.

Внутренние сосуды головы протягиваются к передней части

основания мозга, и от них ответвляются сосуды мозговых отделов – переднего,

среднего, заднего. В коре мозга, несмотря на то, что она очень тонка (очень), концентрируется большое количество нейронов нервной системы:

у человека – приблизительно 10 миллиардов. Мозг – это орган времени. Собака,

когда у нее удаляют большой мозг, способна жить еще какое-то время,

но только – в настоящем. Прошлое собаки моментально угасает.

Будущее для собаки уже не существует.

Мозг зевает. Он смущен чрезмерностью славы.

Эти дивные буквы! Кто их придумал?

Мозг. А бумагу? Мозг.

А меня?

Но мозг уже научился защищаться

от подобных каверз.

Он подает сигнал: да будет тьма!

И в одно мгновение

пальцы закрывают

энциклопедию.

>>37640

10.

Чей это страх, если эти руки – мои? Мой, мой.

Чей этот острый нож и эти вены? Мои, мои.

Чья эта безумно быстрая кровь?..

11.

Он хочет быть преданным

только себе,

быть чистым и пустым,

свободным от памяти, как зеркало.

12.

Он – луна, чьи полушария

навсегда погружены во тьму.

13.

Мозг считает

секунды на пути от одной звезды к другой.

И годы – на пути от песчинки к песчинке.

И световые годы на самом длинном пути – к себе.

14.

Время покоя. Он развлекает себя

размышлениями. О том, например,

что там, в далекой туманности,

в межзвездных пространствах,

на Млечном Пути,

ждет его то, что пока остается неясным,

но твердо обещано только ему.

Завтра – ну, послезавтра, если захочет,

он скинет тюремную робу

и в тонкой скорлупке ореховой

уйдет, уплывет

и воссядет – уже как властитель –

на гроздьях неисчислимых миров.

>>37641

15.

Мозг обшаривает все вокруг. Он окружен.

Черепная коробка – не убежище.

В лабиринте извивается

лабиринт.

Мозг теперь огромен: серая туча,

очень тяжелая. И в глотке у этой тучи

застряла кривая молния. Ни выплюнуть, ни проглотить.

Минутку, минутку! Мозг слышит, как внутри него

что-то тикает: минутку, минутку!

Бомба?

Вот к этому он совсем не был готов.

Этого не предполагал.

Но мозг мгновенно приходит в себя

и выносит решение: я – только сон.

16.

Мозг принимает сигналы

с огромного расстояния.

Из глубины пустого пространства

доходит до него оживший шифр:

другой мир передает сообщения, без перерыва – подобно ему самому,

без сна – подобно ему самому,

без разумения…

– Сердце?

17.

Мозг удовлетворенно осматривает свои центры:

центр речи, центр лжи,

центр памяти

(семьдесят хронометров, по меньшей мере, и все – на разные годы),

особый центр боли.

Внезапно

(скажите, кто это говорит?.. кто там?..)

его ошеломляет новое известие:

есть невидимый круг,

чей центр – везде,

а окружность – нигде:

и этот центр настолько близок,

что мозг никогда

не сможет его увидеть.

18.

Теперь он предвидит будущее:

он освободится – медленно, без желания,

как бы небрежно.

Сначала

его покидает страх.

Затем он избавляется от насмешливости,

веселого настроения,

словесных игр.

После – от своих догадок.

Какое-то время он мешкает: ведь было здесь что-то

очень близкое, волнующее. Что это было?..

Потом уже и помнить не надо…

Потом

он забыт,

и он – свет.

>>37680

Это не так.

Мне нужен Анончик и я жду Анончика, плевать на их дурацкие праздники, а умирать всем придётся, в одиночку.

Это страшно! - все одно и то же:

Разговоры, колкости, обеды,

Зеленщик, прогулка, море, сон,

Граммофон, тоска, соседей рожи,

Почта, телеграммы про победы,

И в саду все тот же самый клен…

Из окна коричневая пашня

Грандиозной плиткой шоколада

На зеленой скатерти травы.

Где сегодняшний и где вчерашний

Дни? Кому была от них услада?

Я не знаю! Знаете ли вы?

Моя душа больна весь день,

Моя душа больна прощаньем,

Моя душа в борьбе с молчаньем,

Глаза мои встречают тень.

И под кнутом воспоминанья

Я вижу призраки охот;

Полузабытый след ведет

Собак секретного желанья.

Во глубь забывчивых лесов.

Лиловых грез несутся своры,

И стрелы желтые - укоры -

Казнят оленей лживых снов.

Увы, увы! Везде желанья,

Везде вернувшиеся сны,

И слишком синее дыханье…

…На сердце меркнет лик луны.

>>37936

Эх, тоже бы жутко хотелось подсматривать сны.

>>37942

Подсматривать как-то некрасиво. Вот делиться снами было бы здорово.

>>37944

А если я попрошу разрешения перед тем как подсмотреть, это уже не будет некрасиво?

Хотя у меня уже такое ощущение, что ты там.

>>37948

Спасибо! Но если я научусь, я все равно буду стараться просить разрешения, прежде чем войти.

>>37950

Как какой-то один из часто появляющихся, но разных персонажей?

>>37954

Именно.

Ах какой колючий плод 

Колючий плод колючий плод 

Здесь мы водим хоровод 

В пять часов утра

Между замыслом 

И воплощением 

Между порывом 

И поступком 

Опускается Тень 

Яко Твое есть Царство 

Между концепцией 

И креацией 

Между эмоцией 

И реакцией 

Опускается Тень 

Жизнь длинная 

Между желанием 

И содроганием